Криминальный гардероб. Особенности девиантного костюма

Термину «вызывающий», который использовала Стерлинг в 1995 году, в 1970-х годах соответствовали другие определения (несколько более мягкие, но столь же многозначительные): «провокационная» или «соблазнительная». К числу соблазнительных предметов гардероба относились, в частности, «приталенные джинсы, облегающие бедра» [329] , «укороченные топы» [330] , «короткие юбки» [331] , «топы с низким вырезом», «прозрачная» или «обтягивающая» одежда, «отсутствующее нижнее белье» [332] . Таким образом, о сексуальной доступности и/или провоцирующем поведении жертвы сигнализировала возможность разглядеть скрытое под одеждой тело: облегающий силуэт, обнаженные участки плоти или прозрачная ткань. Как показывает исследование Д. Шульт и Л. Шнайдера 1991 года, при анализе внешности жертв изнасилования основное внимание уделялось более откровенной и явно провоцирующей одежде, например сетчатым чулкам, высоким каблукам и трусикам-стрингам [333] , — то есть вещам, которые не просто оголяют плоть, но и интегрированы в иконологию проститутки (женщины легкого поведения) [334] . Это важно, поскольку подразумевается, что у подобной женщины большой сексуальный опыт, и поэтому суд будет рассматривать изнасилование просто как один из ее многочисленных сексуальных контактов и подозревать, что насильника попросту соблазнили [335] .

329

Terry & Doerge 1979: 903–906.

330

Mathes & Kempher 1976: 495–498; Terry & Doerge 1979.

331

Scroggs 1976: 360–368.

332

Kanekar & Kolsawalla 1981: 285–286.

333

Schult & Schneider 1991: 94–101; ср. Whatley 1996: 81–95, 85.

334

Ibid.: 90.

335

Ibid.

К несчастью для жертв изнасилования и женщин в целом, исследования, проводившиеся в 1970–1980-х годах, показывают, что одежда, которую мужчины определяют как соблазнительную, интерпретируется женщинами иначе. По данным опросов, молодые женщины чаще считают, что одеваются не сексуально, а модно [336] . Многие респондентки не относили названные выше предметы одежды к категории сексуальных [337] .

Таким образом, следует задаться вопросом, можно ли действительно рассматривать те или иные вещи как сексуально провоцирующие, почему они считаются таковыми и связан ли их выбор с осознанным желанием соблазнять. Соблазнение, впрочем, не является сексуальным насилием, и, кажется, этот нюанс маргинализируется или игнорируется как судебными чиновниками, так и социологами. Согласно же исследовательским данным, женщины склонны одеваться скорее модно или привлекательно, нежели сексуально. Об этом свидетельствует отчет П. Мазелан 1980 года, посвященный восприятию жертв изнасилования. Согласно ее выводам, 39 % женщин действительно «одеваются так, что это может спровоцировать изнасилование» [338] . Все это указывает на отсутствие терминологической определенности и/или выявляет спорные и неочевидные факторы интерпретации одежды в случаях, связанных со столь серьезным преступлением [339] .

336

Cunningham & Weis 1985; cр. Lewis & Johnson 1989: 22–27, 23.

337

Edmonds & Cahoon 1984; cр. Lewis & Johnson 1989: 23.

338

Mazelan 1980: 121–132; Lewis & Johnson 1989: 23.

339

Льюис и Джонсон описывают ряд научных исследований, посвященных жертвам изнасилования, их одежде, внешности и жестам/поведению. В их числе — работа P. Терри и C. Доердж «Одежда, поза и обстановка» (Dress, posture and setting), где исследователи заключают, что «соблазнительная одежда» с большей вероятностью провоцирует сексуальное насилие, статья Д. Скроггза, «Наказания за изнасилование» (Penalties for rape), где сказано, что судьи с большей вероятностью присуждают меньшие сроки наказания для насильников в тех случаях, когда жертвы одеты вызывающе, и исследования С. Канекара и М. Колсавалла «Факторы, влияющие на ответственность, возлагаемую на жертв изнасилования» (Factors affecting responsibility attributed to rape victims) или Ю. Матеса и Ш. Кемфер «Одежда как средство невербальной коммуникации» (Clothing as non-verbal communicator), предметом которых служат одежда и предполагаемый моральный облик жертвы (см.: Lewis & Johnson 1989: 23).

Ссылаясь на исследование случаев «изнасилования на свидании», проведенное Р. Уоршоу в 1988 году [340] , К. Джонсон пишет, что мужчины могут счесть изнасилование оправданным, принимая во внимание, кто платил за ужин, сколько денег было потрачено и была ли женщина одета провокационно [341] . В своем собственном исследовании Джонсон описывала реакцию информантов-мужчин на сценарий «изнасилования на свидании»: когда их просили представить себе, в каких обстоятельствах они сами могли бы вести себя, как преступник, они упоминали о потраченных ими деньгах, а также об одежде и поведении жертвы. Вместе с тем упоминание о костюме женщины как стимуле к изнасилованию, особенно «на свидании», плохо проясняет обстоятельства преступления [342] . Как показывает Стерлинг, на самом деле важен не костюм жертвы как таковой, а его трактовка: «Похоже, что такой перенос искажает смысл почти любого женского наряда, делая его провокационным или объективирующим, независимо от того, задумывался ли он таковым и выглядел ли так изначально» [343] .

340

Warshaw 1988.

341

Johnson 1995: 292–310, 293. Джонсон обнаружила, что признание насильника виновным зависело в меньшей степени от потраченной им суммы, нежели от одежды жертвы (Ibid.: 306).

342

Ibid.: 308.

343

Sterling 1995: 104.

Проблема трактовки одежды как вызывающей служила предметом многих социально-правовых исследований. Э. Эдмондз и Д. Кахун показывали студентам колледжа Огаста (штат Джорджия) два изображения одной и той же женщины [344] . Ее лицо в обоих случаях было скрыто, что привлекало внимание к костюму (хотя походка и осанка также были заметны). Респондентов просили подумать, какое из изображений (если таковое имелось) содержало какие-либо стимулы, которые могли бы привести к изнасилованию или ограблению женщины [345] . Наряд женщины был либо консервативным, либо сексуальным. Как показали результаты опроса, респонденты считали, что женщина в сексуальной одежде рискует быть изнасилованной и/или ограбленной с большей вероятностью, чем женщина, одетая консервативно [346] . Это означает, что сексуальная одежда подразумевает не только сексуальную доступность, но и аморальность. Отклонение от сарториальной нормы или просто облачение в неуместный костюм может восприниматься как маркер социальной и моральной девиации.

344

Edmonds & Cahoon 1986: 444–446.

345

Ibid.: 444.

346

Ibid.: 445.

Основное внимание здесь уделяется одежде, но важно отметить, что объектом подобной интерпретации или манипуляции часто выступают и другие атрибуты. Например, женщина, которая носит макияж, кажется более сексуально привлекательной и, следовательно, в большей степени ответственной за совершенное на нее нападение. Привлекательная женщина считается более соблазнительной от природы, или же ее внешность символически улучшается в процессе описания; так, в суде титул «королевы красоты» [347] мог интерпретироваться как признак либо цветущего здоровья, либо тщеславия, в зависимости от того, кто использовал этот термин, — обвинение или защита.

347

Dion et al. 1972: 285–290; Jacobson 1981: 247–255; Jacobson & Popovich 1983: 100–104; McCaul et al. 1990: 1–26; см. также: Whatley 1996: 90 (в последней работе представлен подробный обзор литературы по теме за 1970–1990-е годы)

В конечном счете стратегия защиты состоит в том, чтобы раздеть жертву и продемонстрировать ее гипертрофированную сексуальность со ссылкой на ее наряд, и именно такая стратегия считается самой действенной и помогает убедить присяжных [348] . Таким образом, одежда становится важным маркером моральной неустойчивости жертвы [349] и поводом для «виктимблейминга» [350] .

348

Sterling 1995: 115.

349

Ibid.: 112–113. По мнению Стерлинг, эта тактика не обязательно подразумевает предъявление доказательств как таковых. Поскольку одежда вырвана из контекста (она переносится с места преступления в зал суда и утрачивает материальность), адвокаты искажают изначальный смысл костюма и пытаются пристыдить жертву (Ibid.: 120).

350

Whatley 1996: 82.

Что делает одежду сексуальной? Восприятие провоцирующего наряда

В самом базовом смысле одежда может рассматриваться как граница [351] между персональным и приватным, как защитная оболочка, которая укрывает и ограждает скрытую под ней уязвимую плоть от внешних посягательств. Именно с этого простого тезиса можно начинать разговор о дискурсах, связанных с телесностью и сексом, конструктами эротического и социального тела, чистого и грязного, интимного и общего, которые предполагают, что одежда — всего лишь фольга; в нее завернут подарок, который нужно распаковать. Эта оптика важна для анализа одежды как практического и символического объекта. Подобно маске, одежда одновременно скрывает и раскрывает, тем самым превращая тело в локус одевания и раздевания и наконец в объект пристального взгляда, в объект стриптиза [352] .

351

Warwick & Cavallaro 1998: 22.

352

Ibid.: 128.

Мода — продукт современности, важная составляющая «спектакля» Г. Дебора [353] . Потребление новых товаров, трендов и стилей и их демонстрация репрезентируют и характеризуют цайтгайст (дух эпохи, интеллектуальную моду) и место, отведенное в нем человеку. Мода позволяет потребителям, в особенности женщинам, позиционировать себя как полноправных участников спектакля: щеголять, хвастаться, выставлять себя напоказ. В незавершенном «Проекте аркад» В. Беньямина (написанном между 1927 и 1940 годами, но впервые опубликованном лишь в 1999 году) эта практика именуется иллюзорной. Она превращает женщину в товар. Во многом уподобляясь проститутке, женщина предстает одновременно субъектом и объектом, продавцом и товаром, коммодифицируется и объективируется [354] . Используя одежду и аксессуары, журнальные развороты и рекламу, возможности кино и телевидения, мода побуждает женщин культивировать собственную внешность и покупать разнообразные составляющие жизни, которые, как считают сторонники постмарксистского подхода, капитализм у женщин отнимает: любовь, дружбу, счастье. Именно так, по мысли Беньямина, естественное замещается искусственным, а образ и его презентация превращаются в средство самовыражения и расширения спектра возможностей. Поскольку мода непрерывно меняется, постоянные попытки встроиться в актуальный тренд и, в идеале, противостоять распаду и старению тела становятся целью, а не средством выиграть в тотальной гонке.

353

Debord 1970 (Дебор 2022).

354

Benjamin 1999: 10, см.: Evans 2003: 114.

По Беньямину, иллюзорный образ юности и красоты способствует успеху и определяет способы презентации моды. Эту концепцию вполне можно расширить, включив в нее и сексуальную привлекательность или, как писал Липовецкий, «эстетику обольщения» [355] , поскольку в процессе презентации (раз)облаченного тела именно молодые, еще не рожавшие женщины выглядят более желанными. Одежда исторически тесно связана с представлениями о морали и социальных приличиях. Это особенно актуально, когда дело касается поведения и облика женщин [356] . В XVIII веке одежда интерпретировалась как маркер цивилизации, показатель социального прогресса и, в частности, дистанции между западными и незападными народами: чем больше на человеке одежды, тем более цивилизованным он считался [357] . Сегодня такие колониальные предрассудки во многом дискредитированы, но они по-прежнему жизнеспособны, особенно в тех случаях, когда речь идет о сексуальной доступности (раз)облаченного тела или о связи между экзотикой и эротикой. Колониальный дискурс предполагает способность наблюдателя контролировать то, что он видит. Отношения господина и слуги строятся на представлениях о культурных и расовых различиях, однако они также подразумевают доминирование мужчин над женщинами, богатых над бедными и так далее. Все это способствует утверждению вестиментарных оппозиций: судя по костюму, мы делим людей на похожих и непохожих на нас или просто на плохих и хороших; при этом социальный и культурный приоритет отдается именно одетому телу.

355

Lipovetsky 1994: 51 (Липовецкий 2012: 64 и далее).

356

Ribeiro 2003 (Рибейро 2012).

357

Flugel 1930. Ж. Липовецкий пишет, что в эпоху Ренессанса мода была прочно интегрирована в европейскую галантную культуру, где культивировались трепетное отношение к женщине и эстетизация внешнего облика (см.: Lipovetsky 1994: 51 (Липовецкий 2012: 68–70)).

Начиная с послевоенного периода границы между упомянутыми категориями постепенно размывались, и наконец объективированное, сексуализированное или сексуальное женское тело стало ассоциироваться с общепринятым идеалом красоты. Модная индустрия зафиксировала этот расклад. По наблюдению К. Макдауэлла, модные наряды подчеркивают и эротизируют определенные части тела: живот, талию, ягодицы, грудь. Иногда этот тренд травестируется, как, например, в случае с корсетами Жан-Поля Готье, снабженными конусовидной грудью (McDowell 1990) [358] ; иногда он служит маркером тех или иных характерологических особенностей, кокетства или добродетели [359] . Такое представление, хотя и довольно упрощенное, связывает моду не только со стилями одежды, но и с телами; в обоих случаях мы имеем дело со стимуляцией эротизированного взгляда.

358

McDowell 2013.

359

Lipovetsky 1994: 112 (Липовецкий 2012: 112–113).

Разумеется, не одна мода ответственна за объективацию женщин, и женщины, в свою очередь, не следуют моде рабски. Однако объективация женщины как культурный конструкт реализуется именно посредством одетого/раздетого тела, и, соответственно, мода играет важную роль в интерпретации женского тела как локуса желания и в конструировании женщины как примитивного сексуального объекта [360] . Тем не менее наряды, которые принято считать вызывающими, или провоцирующими (то есть облегающая, прозрачная одежда, с глубоким вырезом или короткая, обнажающая плоть — живот и так далее), начиная с 1960-х годов соответствуют модным тенденциям. Иными словами, провокационной оказывается мода. Именно она способствует объективации женщин, превращая их в осознанных и/или потенциальных жертв сексуального насилия.

360

Berger 1972 (Бергер 2012); Moor 2010: 116.