Крушение надежд
Шрифт:
В те бедные и трудные годы потянулись в Саранск и другие евреи, менее образованные — ремесленники, парикмахеры, бухгалтеры, конторщики, продавцы. С заселением евреев город оживился, забила струя научной и культурной жизни. Но своей активностью евреи потеснили местное русское и мордовское население и вызвали его глухое недовольство. А когда евреи стали жениться на местных, возникло еще больше недовольства.
Михаил Штейн, молодой парень, мастер на все руки, переехал сюда из бедной, разоренной войной Белоруссии. Образования у него не было, сначала он работал грузчиком на складе, потом учетчиком, а после уже и заведующим. Михаил женился на русской девушке Марусе из соседней деревни. Деревенская родня была против ее брака с евреем:
— Ты
Маруся уперла руки в бока и задиристо выпалила:
— А по мне все равно — еврей он или не еврей. Мне он приглянулся, и все тут.
Михаил, высокий, круглолицый, курносый и кудрявый шатен, не был похож на типичного еврея. А под влиянием жизни среди русских он давно обрусел, потерял еврейские корни, и с русской женой семья зажила сугубо российскими традициями. Построили большой бревенчатый дом, на заднем дворе завели большой огород. Маруся работала билетершей в соседнем кинотеатре и между сеансами возилась в огороде. На зиму она солила, квасила, мариновала, консервировала свои капусту и огурцы, картошку собирали мешками и клали в холодный подпол. Еще они держали свинью, заготавливали окорока и колбасы. А Михаил к тому же был хороший рыбаком. В общей, жили благополучно.
Родилась дочка. Как назвать? Михаил сказал:
— Пусть будет Розалия. Моя мать была Розалия Соломоновна.
Маруся задумалась:
— Нет, Розалия — это что-то нерусское. Пусть будет Роза, красивое имя, как цветок.
Роза выросла крепкая, курносая, ничем не похожая на еврейку. После школы она поступила учиться в педагогический институт.
Это время совпало с зарождением свободомыслия среди интеллигенции. В Саранске слушали магнитофонные записи Галича, Высоцкого и Окуджавы, до молодежи доходили некоторые книги самиздата, в компаниях велись свободолюбивые разговоры. Среди людей рос негативный настрой к окружающей действительности. У девушек это выражалось в свободе поведения, уже в школьном возрасте многие пробовали вкус свободной любви. В еврейских кругах усиливалась популярность Израиля.
Студентка Роза Штейн прислушивалась к разговорам в молодежных компаниях, где было много евреев, знала об эмиграции и на одной из вечеринок услышала шутливо-острую частушку:
Надоело мне в Рязани Танцевать с тобой кадриль, Сделай, Ваня, обрезанье, И поедем в Израиль.Дома Роза спросила у матери:
— Что это такое обрезание?
Мать страшно удивилась и смутилась, она что-то слышала, но точно не знала:
— Тебе зачем надо?
— Да вот ребята пели, что надо сделать обрезание, чтобы в Израиль ехать.
— В Израиль ехать? Я ничего не знаю, спроси у отца, он еврей, может, он знает.
Смущаясь, Роза подступилась к отцу:
— Папа, ты еврей?
— Ну, по паспорту еврей.
— А что такое обрезание?
Вот тебе на! С чего это ты заинтересовалась такими вещами?
— Да вот частушку слышала. — И пропела ему всю частушку.
Михаил долго смеялся:
— Вот, едри их туда-рассюда, чего придумали. Это такая старая еврейская традиция, мальчикам обрезали крайнюю плоть на члене. Только это все глупости. Ты это из головы выкинь.
В 1967 году в Саранском университете открыли медицинский факультет, из разных городов сюда приехали работать профессора и доценты, в большинстве своем евреи, люди способные, с научными открытиями. В крупных центрах им работу не давали, а в Саранске принимали из-за нехватки кадров.
Заведовать кафедрой терапии приехал из Москвы молодой профессор Евсей Глинский с женой и сыном восемнадцати лет. Горсовет обещал дать ему квартиру, но Глинский временно снял две комнаты у Штейнов.
Михаил очень гордился своим ученым съемщиком, помогал семье,
давал продукты со своего склада, дарил овощи со своего огорода, денег брать не хотел. Маруся взялась за небольшую плату готовить обед и убирать комнаты. Глинский слушал по радио передачи «Голоса Америки» и «Голоса Израиля», в них все больше рассказывали об эмиграции евреев в Израиль. Михаил заходил к нему послушать, потом рассказывал новости Марусе, и оба они диву давались:— Как это люди решаются покинуть свою страну и ехать куда-то в неизведанное?
У Евсея Глинского характер был тяжелый, в Москве его все угнетало, а в Саранске все раздражало. Московский интеллигент, он не представлял себе, до чего серой и бедной была жизнь в провинции.
Когда в первый день он собрался в университет, прошел сильный дождь, Михаил посоветовал ему:
— Наденьте резиновые сапоги, я вам дам свои.
— Зачем мне сапоги? Я поеду на машине.
— Машина застрянет в грязи сразу за воротами. Вы лучше идите пешком в сапогах.
Глинский нехотя надел сапоги, а туфли положил в портфель со статьями из журналов. На проезжей части стояли громадные лужи густой грязи, грязью обдавало людей, если проезжал грузовик. Поэтому пешеходы в резиновых сапогах жались к заборам-штакетникам и цеплялись за балки. Глинский присмотрелся и тоже наловчился цепляться за перекладину и ставить ногу между вертикальными балками. Так, цепляясь, он и перебирался вдоль улицы.
На университетской лестнице толпа студентов и преподавателей счищала комья грязи с сапог. И Глинскому надо счищать. Но как? Рядом с ним какой-то старичок с седой бородкой-эспаньолкой тщательно очищал свои сапоги и увидел растерянность соседа.
— Позвольте предложить вам необходимое орудие, — сказал он и дал Глинскому деревянную щепку.
Глинский поблагодарил и стал мрачно соскребать грязь. Старик сказал по-французски:
— C’est la vie! Позвольте представиться: Гордон, Лев Семенович, профессор французской литературы.
От удивления Глинский застыл и заморгал — сцена знакомства с интеллектуалом в процессе очистки сапог была абсолютно курьезной. Он улыбнулся:
— Очень приятно, Глинский, Евсей Моисеевич, профессор терапии.
Гордон пошутил:
— Вот, говорят, есть шапочное знакомство, а у нас с вами — «сапожно-грязевое».
В раздевалке оба сдали сапоги, надели туфли и, оживленно беседуя, пошли на заседание ученого совета. После этой встречи они подружились.
Приехавшему из Москвы Глинскому все в Саранске казалось неприемлемым. Там они жили в большой квартире тестя, известного профессора, обставленной мебелью красного дерева. Здесь жизнь в двух комнатах деревенского дома была нестерпимой и просто нелепой. Хотя Миша Штейн отдал им лучшее, что имел, но разве это то, что было в Москве?.. И нет в доме ни газа, ни горячей воды, ни ванной комнаты. Обогреваться приходится дровяными печами, таскать дрова из сарая, а мыться раз в неделю в бане.
И в отделении терапии, которым он заведовал, условия тоже оказались примитивными по сравнению с Боткинской больницей. В здешней больнице царило поразительное убожество, палаты на десять — пятнадцать кроватей, как караван-сараи, да и кровати простые, старые железные койки. Подводки кислорода нет, кислородных баллонов не хватает, даже приличной диагностической аппаратуры нет, рентгеновская установка допотопная, а два старых кардиографа постоянно ломаются. Но еще того хуже — довольно однообразный состав больных, в основном воспаления легких и сердечная недостаточность, из-за отсутствия нужной гигиены много инфекций. Выяснилось, что малокультурное население не имело даже простых представлений о медицине, они болели дома, лечились домашними средствами и безропотно умирали. А по мордовским деревням все еще ходили шаманы, и мордва лечилась их доисторическими заговорами. Для серьезного лечения и преподавания в клинике не было достаточного разнообразия «клинического материала» — ярких, интересных в профессиональном плане случаев.