Крушение надежд
Шрифт:
— Нет, стихи не мои.
— Кто поэт?
— Мой племянник, Алеша Гинзбург.
— Я слышал о нем. Да, поэт он настоящий, большое будущее, если не посадят. Прекрасно сказано: «грациозная муза Пушкина / На весь мир прозвучала славою». Но особенно мне понравился стихотворение «Славянская стихия», я даже запомнил последнюю строфу: «Покорность богу, власти, мукам, / Во всем покорность, хоть убей. / И перешла в наследство внукам / Стихия дедовских кровей». И мысль верная, и сильно написано.
Копелев неспешно шагал, опираясь на палку, и продолжал рассуждать:
— Когда меня
При этом имени Павел вспомнил, что он нем писала и рассказывала Лиля. Он сказал:
— Я знаю, о ком вы говорите, моя дочь встречалась с ним. Вольфганг Леонгард сильно изменился, он теперь живет и работает в Югославии, а может быть, уже перебрался в Западную Германию. Он написал книгу воспоминаний «Революция предает своих детей».
— Неужели это так? — радостно загудел Копелев. — Я очень рад за него. Мне бы хотелось восстановить с ним связь. Если можно, узнайте и дайте мне его адрес.
Дома Павел спросил Лилю:
— У тебя есть адрес и телефон того Леонгарда, который помог тебе выехать из Белграда?
При упоминании этого имени она слегка покраснела:
— Папа, зачем он тебе?
— Это не мне, но его старый знакомый Лев Копелев хочет восстановить с ним связь, прерванную еще в 1945 году в Германии, когда они работали вместе.
— Да, помню, он упоминал это имя и тоже говорил, что хотел бы узнать про него.
Лиля решила сама дозвониться до Вольфганга, спросить, не возражает ли он против звонка Копелева, заодно узнать о его жизни.
— Вольфганг, это Лиля Берг.
— Лиля, как я рад слышать твой голос! Как ты живешь? Какие сведения из Албании?
Это был косвенный вопрос о Влатко. Лиля даже вздрогнула внутренне, вспомнив тот эпизод с Вольфгангом.
— Из Албании ничего не сообщали, а живу я хорошо. Как ты живешь?
— Я собираюсь осуществить свой план переезда.
— Да? Желаю удачи.
— Лиля, я нашел там молодую женщину, которую полюбил. И она меня любит.
Это было так естественно, но Лилю почему-то задело.
— Поздравляю. — И она перешла на деловой тон: — О тебе спрашивал Лев Копелев.
— Копелев? Где он, я хотел бы с ним связаться.
— Я дам ему твой телефон. Прощай.
Она положила трубку и загрустила, вспоминая знакомство с Вольфгангом в Югославии и их короткую, но такую сильную любовь. Так проходят все любовные связи.
88. Письма из Америки
Евсей Глинский с семьей получил разрешение на выезд, в провинции разрешения давали намного быстрей, чем в столице. Улетали они из Москвы и устроили шумный прощальный вечер для друзей, пили, вспоминали, танцевали, обнимались, смеялись, плакали. Особенно возбужден был Саша, сын Евсея, он сиял от счастья и говорил всем и каждому:
— Я скоро буду американцем! Как приеду в Америку, поступлю в медицинский. А что? Английский я знаю, учил в школе. Отметки из Саранска у меня самые лучшие по всем предметам, меня наверняка примут. А как только стану американским врачом,
буду заколачивать большие башли, big money, как говорят американцы.Евсей отозвал Рупика в сторону, усмехнулся:
— Видел, как наш парень счастлив? Радуется, как щенок. И мы рады за него. Самое главное, чтобы у него было светлое будущее, не такое, как у его отца в России. Америка — страна возможностей. У него там их будет пруд пруди. И у нас, конечно, там большие возможности. А ты не думаешь, что тебе тоже надо уезжать?
Рупик как раз в это время искал новое место работы, пытался получить должность профессора, он не хотел говорить об этом: у Евсея был неудачный опыт поиска такой работы в Москве, и он посчитал бы надежду Рупика наивной глупостью, посмеялся бы над ним. Поэтому он только пожал плечами:
— Ой-ой, я думал, конечно. Вот и твой пример тоже подсказывает. Но, понимаешь, как-то я еще не созрел для этого. А жена, вообще, и слышать об отъезде не хочет.
— Ну, смотри. Знаешь поговорку русских уголовников: «раньше сядешь — раньше выйдешь»? То же самое могут сказать евреи, которые думают уехать из России: «раньше подашь — раньше разрешат». Получить разрешение на выезд все равно что удачно проскочить затвор мышеловки. В один прекрасный момент крышка может захлопнуться и тогда — все пропало. Смотри, решишь, а будет уже поздно.
— Ой-ой, ты прав, конечно. Напиши обязательно, как устроишься. Может, мне пригодится.
— Напишу.
Они обнялись, и на другой день Глинские улетели.
Через несколько недель Рупик стал получать от Евсея письма. В первом он писал:
«Проходя паспортный контроль в Шереметьевском аэропорту, мы с женой показали пограничникам наши выездные визы, они презрительно сверили фотографии и открыли турникет для прохода. Мы были полны радости, что номинально находимся уже не на русской территории, что презрительная мина пограничников была последней каплей гадости, и больше у нас нет ничего общего с Россией. Мы стояли и ждали Сашу, он проходил последним. Вдруг пограничник злобным тоном сказал ему:
— Дурак ты, куда едешь? Ведь молодой еще, пожалеешь потом, что уехал.
Саше бы промолчать, но он, горячий, заносчивый, тоже обозлился и ответил раздражено:
— Это ты пожалеешь, что остался в этой паршивой стране.
Тогда пограничники вдруг развернули его и увели в какую-то комнату. Мы испугались, я кинулся обратно — выручать его. Но меня не пускали:
— Куда? Раз вы уже пересекли границу, на возвращение у вас нет разрешения.
— Но мой сын там остался. Куда его увели? У него такая же выездная виза, как у нас.
Мне сухо ответили:
— Ваш сын взрослый, может сам отвечать за себя. Там с ним разберутся.
Ведь вот сволочи, в самую последнюю минуту все-таки захотели нагадить. Я запаниковал, кричал:
— Без сына мы никуда не уедем!
А жена рыдала на весь аэропорт. Это продолжалось с полчаса, мы были в отчаянии: что они с ним там делают? Наконец он появился в сопровождении лейтенанта, и его выпустили. Оказывается, они пугали его, хотели арестовать за оскорбление государства. Он заявил им: