Крымские истории

И, только повернулся к двери, чтобы выйти из кабинета, Министр его остановил:

– Постой. Забери это, – и он протянул ему, за ствол, тот наградной «Стечкин». Сам дарил тебе. Только ты его уж больше… так не потребляй.

– Спасибо, товарищ Министр. Спасибо, товарищ Маршал Советского Союза. Благодарю Вас, Дмитрий Тимофеевич. Разрешите идти?

– Иди, солдат. Иди и не оглядывайся. У тебя ещё долгим должен быть путь. Учи людей. Это самое главное занятие, а мы всё воюем

Хорошо бы – только с врагами. А то всё больше – с собой, а чаще всего – друг с другом. Хватит тебе уже воевать, навоевался. А вот учить людей – дело святое.

Устало заключил:

– Прощай, генерал. И если что – не поминай лихом. Ты – мужик с головой, а самое главное – с совестью, разберёшься во всём, я думаю.

Эти слова Владиславлев будет вспоминать часто, после событий августа 1990 года. И только тогда поймёт он их подлинную суть.

Министр подошёл к нему, обнял его и легонько подтолкнул к выходу из своего кабинета.

Ожидавшие аудиенции у Министра обороны военачальники, дружно, с его появлением, шумно встали с кресел и заулыбались.

Историю Владиславлева знали все и как люди опытные и много пережившие, увидев «Стечкин» в руке Владиславлева, который он прижимал к груди, поняли, что страшная гроза над его головой пронеслась, миновала.

«И – слава Богу», – думал каждый из них.

«Жалко бы было потерять такого даровитого человека. А в жизни … быть может всё. Трудно заглянуть в чужую душу».

И как-то не сговариваясь, дружно, в один голос выдохнули:

– Удачи, генерал.

А те, кто знали его ближе:

– Владислав, будь счастлив. Добра и счастья тебе. Успехов во всём.

Он так и вышел из приёмной Министра, приложив левую руку, в которой держал «Стечкина» к сердцу, а правой – опираясь на трость.

И впервые, за всё время страшного испытания, вздохнул свободно и глубоко.

В машине его ожидал, в форме курсанта Московского общевойскового училища, сын, и красавица-дочь, которая так была похожа на мать, в юные годы той, только характером – в него, с сердцем светлым и чистым.

И он, обняв их за плечи, улыбнулся открыто и счастливо:

– Мы всё переживём, родные мои. Мы же вместе… Поэтому нам ничего не страшно.

И дети, не сговариваясь, прижались к его груди.

***

Только утратив, безвозвратно, то,

что и было смыслом жизни,

мы понимаем, как обделила нас cудьба.

А, вернее, мы сами прошли мимо того,

что только и можно назвать

Богом дарованным счастьем.

Но исправить ничего уже нельзя.

Особенно, на закатном участке жизни.

И. Владиславлев

ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО

Он тихо и как-то светло, со щемящей грустью в сердце, улыбался в свои совсем седые аккуратные усы:

«Господи, какая же страшная штука – годы. Я же по этим ступенькам, тогда, сорок два года назад, за миг взбегал доверху».

Он стоял, одолев где-то треть из почти четырёх сотен ступенек, ведущих от Ласточкина гнезда – к этой горной веранде, где, всегда, приезжая в Крым, непременно обедал.

Он отдыхал здесь душой, вглядываясь в безбрежность моря, любуясь – всегда прекрасным, в любую пору года и при любой погоде, незабвенным крымским пейзажем.

А ещё – вспоминая невозвратную юность, которая задела его крылом счастья и подарила ту давнюю, единственную встречу с Той, о которой он грезил, затем, всю жизнь…

И сегодня он был счастлив вдвойне – судьбе было угодно послать ему в награду, за всё пережитое и пройденное, именно этот день, день его встречи с Нею, правда, через сорок два года.

Но только жалел, что отпустил машину, решив подняться пешком по этой знаменитой лестнице, которую к нему приставил муж младшей сестры – давали знать о себе не только лета, но и старые раны, которых получил он за жизнь что-то уж очень щедро.

От воспоминаний о прошлом его отвлёк дивный женский голос:

– Простите, Вы не могли бы мне помочь…

И после этих слов, неведомая и ещё не видимая им женщина, замолчала.

Но когда он повернулся к ней, то у него в груди, у самого сердца, началось страшное жжение, которое возникало у него в последнее время всегда, в минуты наивысшего волнения.

Сердце при этом зачастило, да так, что едва не выскочило из груди:

– Господи, это… Ты?

– Да, мой хороший, это я. Это – я.

Торжествующая радость вырывалась у неё из груди, когда Она продолжила:

– И знаешь, я знала, я чувствовала, что встречу тебя здесь сегодня. Поэтому – и попросила дочь привезти меня сегодня, в наш… день, – твёрдо, после минутного замешательства, выговорила она, – сюда…

Горько и жалко улыбнувшись своими, уже увядающими, но всё ещё красивыми и сочными губами, она довершила:

… проститься. Проститься с юностью, с тобой, да уже, наверное, и с жизнью.

И как-то торопливо, заглядывая ему в глаза, продолжила ещё:

– А знаешь, я ни разу здесь с той поры, с той нашей встречи, так и не была.

Но помню всё. И ни о чём не жалею.

Он, в удивлении сломав брови, с каким-то душевным надрывом спросил:

– А о чём жалеть-то, ангел мой светлый? У нас ведь и была лишь та давняя, длиною в жизнь, единственная встреча.

И как-то обречённо, жадно вглядываясь в её одухотворённое лицо, заключил:

– Если и жалеть о чём-то – то лишь об ушедшей молодости…

– Думаю, что ты не прав, – мягко сказала она, откидывая своей красивой рукой упавшие на лоб густые, но уже совсем седые, волосы.

– Нам всегда есть о чём пожалеть, особенно, в прошлом – о минувшей жизни, о несбывшемся счастье, да мало ли ещё о чём…

– Так о какой помощи ты хотела попросить меня, – вспомнил он, заполняя какую-то гнетущую наступившую паузу.

– Руку мне дай, а то не поднимусь. Переоценила свои силы и решила по нашей лестнице, да, по нашей лестнице, – с каким-то вызовом произнесла она, – подняться пешком.