Крымские истории

А затем – просто и тихо сказала:

– Так и подпиши её мне – Галине. Просто – Галине, не забыл ещё, как меня зовут?

– Нет, этого я не забывал никогда…

Незаметно, за разговорами, пролетело время.

И когда у их стола остановилась яркая, очень красивая молодая женщина, не более сорока лет, он вздрогнул, а в области сердца у него загорелся какой-то негасимый внутренний пожар:

«На кого она похожа? Нет, нет, материнского – очень много. Но иная порода властно прорывается в чертах её лица» – и он, напрягая свою память, старался припомнить, кого же напоминает ему дочь женщины, которая сидела напротив него и тихо и счастливо улыбалась при этом.

Насладившись его растерянностью, а также дочерним изумлением, с которым та не могла справиться, увидев его, Она, наконец, произнесла:

– Знакомься, Виктория, это – твой отец – Владислав Святославович Измайлов…

Земля качнулась и медленно куда-то уплыла из под его ног.

Последнее, что он услышал в этой жизни, были Её слова.

Она не кричала, а положив его голову себе на колени, сидя прямо на полу, тихо и бессознательно повторяла:

– Не уходи, не уходи, родной мой… А как же я? Не оставляй меня… Я не хочу жить без тебя. Я и так всю жизнь жила без тебя, но всегда – с тобой в своём сердце…

***

По настоящему любить

способны только те,

кто много страдал и

перенёс множество ударов судьбы.

И кого ведёт по дороге жизни Господь.

И. Владиславлев

ПОД КИПАРИСАМИ ЛИВАДИЙСКОГО ДВОРЦА

Он уже давно не тревожился за себя, за свою судьбу. Хорошего не ждал, плохого, слава Богу и судьбе, не знал, счастья не искал.

И длилось это состояние уже так долго, что оно стало привычным и естественным.

С ним сроднился, с ним вставал и ложился.

Даже боль утраты – ТОЙ, что была смыслом всей жизни, стала отступать. Не зря говорят, что время всё лечит.

Тоска и осознание никчемности своей жизни железной лапой сжали сердце в июне того самого страшного года в его жизни, когда ушла ОНА и не отпускали его уже никогда.

Оставалась единственная страсть – он мог сутками не подниматься из-за компьютера – всё торопился положить на бумагу то, что переполняло его душу.

А сказать ему было что – пройдено и вынесено было столько, что хватило бы, с избытком, и на десять судеб.

Он часто даже сам себе задавал вопрос:

«Как выжил? Наверное, цел остался лишь потому, что не цеплялся за жизнь. Относился к ней не то, чтобы безразлично, нет, цену жизни, особенно, своих подчинённых, знал хорошо и скорбел по каждой утрате – не поддельно, это люди чувствуют сразу, а искренне укорял только себя за то, что до срока закатывалась судьба тех, кто ещё не свершил на земле положенного. И судил себя сурово за это».

И за это его любили, и он знал, что за глаза все его подчинённые давно уже величают его Батей и были готовы за него отдать свою жизнь.

Но он знал, что не это его спасло, а истовая любовь ТОЙ, единственной женщины в его жизни, которая с лейтенантской поры, распростёрла над ним невидимые крыла ангела-хранителя и не уставала их так держать всю их совместную судьбу, все тридцать шесть лет быстротечной жизни.

Он и видел её меньше, нежели мыкал службу по всяким внутренним и внешним фронтам, как он шутил в кругу родных и близких людей, но ЕЁ присутствие ощущал всегда и знал, что его, неведомо за что, вознаградил Господь таким союзом, такой спутницей жизни, таким человеком, такой матерью его детей – единственной и святой.

Ничего похожего более ему так и не пришлось увидеть в жизни.

Поэтому, видать, судьба и ЕЁ обращённые к Господу молитвы, хранили его.

Его сестры, прожившие всю жизнь в Крыму, откуда и он, семнадцатилетним пацаном, ушёл в военное училище, чувствовали его состояние и настояли на том, чтобы он приехал к ним в отпуск.

И он, наконец, согласился. А затем – благодарил судьбу и Господа, что решился на этот шаг.

Сёстры встретили радушно. И на дне рождения младшей сестры, а он как раз и выпал на день его приезда, преподнесли ему царский подарок – путёвку в дом отдыха, в Ливадию.

Двадцать один день.

«Уйма времени, – подумал он, – что я там делать буду?»

«Довершу свою очередную книгу. Это будет лучше всего».

Первые три дня он практически не покидал свой номер. Только на завтрак и обед спускался в зал красивого ресторана, где предупредительные и вежливые служки, конечно же, предупреждённые по каким-то каналам, кто он есть, делали всё от них зависящее, чтобы ему было уютно и комфортно. А так как он был крайне неприхотлив, то его даже раздражало чрезмерное внимание к его скромной персоне.

Ужинал он на балконе своего роскошного номера. Он – прямо нависал над морем и от созерцания вечности было так спокойно и светло его душе, что он от восторга даже немел и мог часами вглядываться в синь моря и недвижимо сидеть, замирая, от давно неизведанного счастья.

Да и коньяк приятно туманил голову, и казалось, что время в этом райском уголке навек, навсегда остановилось.

Здесь всё располагало только к безмятежности и счастью.

И в один из вечеров, от неведомо откуда нахлынувшей злости, выпил, залпом, стакан коньяку, успокоился, закурил самую вкусную вечернюю сигарету и погрузился в тяжёлые раздумья:

«За что же ты меня так, жизнь? Неужели есть какой-то неискупаемый грех у меня? Что я такого чёрного и страшного свершил, что ты так меня покарал, Господи?

ОНА ведь была лучше и чище меня, милосердней, добрее, и ЕЙ бы - жить и жить, в кругу детей и внуков.

К слову, об этом и просил Господа, в обмен на мою жизнь, даровать ЕЙ выздоровление.

Только ведь и жить-то начали. Прекратились эти, выматывающие душу командировки, получили хорошую квартиру. Дети встали на крыло. Живут своими семьями. Подарили нам внуков…»

Он ещё подлил коньяку в стакан и залпом выпил его. Страсти к спиртному у него никогда не было. Но любил выпить с друзьями добрую чарку, встретиться, пообщаться.

Сегодня же он пил от ярости, от злости, от обиды – об утраченных и никогда уже не способных возродиться планах и надеждах.

Если просто сказать, что он любил мать своих детей – это значило не сказать ничего.

Он жил ЕЮ. И в краткие дни пребывания дома, а их так мало набралось за всю жизнь – счастливее людей не было на всём белом свете.