Курсант: Назад в СССР 14

Я поставил рюмку, а присутствующие вздрогнули, смех мгновенно стих. Все разом обернулись туда, откуда донёсся этот крик.

— Это ещё что такое?.. — сдавленно пролепетал толстяк в круглых очках — кто-то из руководства базы «Промторг».

— Понятия не имею, — хмуро отозвался Мещерский.

Гости повскакивали из-за стола. Бутылки зазвенели. Кто-то от неожиданности опрокинул тарелку с огурцами.

Начальник милиции, подполковник Бобырев, должен был бы по всем законам выступить вперёд — погоны-то не для красоты. Но он, наоборот, чуть отступил, не отходил от лавки, озираясь из-за моего плеча. Рука его к поясу даже не дёрнулась, хотя у каждого уважающего себя милиционера там привычно должна висеть кобура. Да даже, если сегодня её там нет — жест всё равно остаётся. Но не у него.

Я взял инициативу. Схватил кочергу — тяжёлую, железную, ту самую, которой Шамба ещё недавно жар с мангала ровнял, — и шагнул в темноту.

Никто за мной не пошёл. Ни один из местных не решился поддержать и проверить, кто же так бессовестно нарушил веселье на нашем лесном банкете.

Только Мещерский, опомнившись, прокашлялся и крикнул:

— Андрей Григорьевич, вам бы фонарик… посветить не мешало бы!

— Сам справлюсь, — бросил я через плечо.

Но тот не отступился.

— Миша! — позвал он громко.

Из темноты фары машины моргнули и тут же погасли. Михаил, водитель, видимо, дремал за рулём, но от крика встрепенулся и теперь вылез, сонный, взъерошенный.

— Посвети! — рявкнул Мещерский.

Михаил нехотя пошарил в багажнике, выудил оттуда старенький рыбацкий фонарь — советский, на тяжёлых батарейках — и, ворча себе под нос, включил. Луч прошил темноту, выхватив край турбазы и пригорок, уходящий в лес.

Я шёл впереди. Под ногами похрустывали еловые иглы и старые ветки. Лес сомкнулся надо мной, как огромная хищная пасть — глухой, чёрный, пропитанный сыростью и тенью.

И вдруг темнота стала ещё гуще — фонарь погас.

— Да чтоб тебя! — раздался приглушённый мат Михаила за моей спиной. Видно, фонарь закапризничал, и он теперь тряс его, пытаясь наладить.

Я замер.

Впереди, буквально в нескольких шагах, словно из самого леса вырос силуэт. Фигура. Несомненно — человек. Только… он не двигался. Стоял, как вкопанный. На плече — предмет, похожий на… Твою мать, это что? Топор? Ну да, точно он…

— Топор брось! — скомандовал я твёрдо, чуть пригнувшись.

Кочерга — наперевес, рука готова к удару.

Человек не шевельнулся. Просто стоял. И я чувствовал — он смотрит на меня, хотя глаза его скрывались в темноте. И было в этом невидимом взгляде что-то нечеловечески тупое и в то же время цепкое, как будто мне противостоит не разум, а инстинкт.

И тут фонарь вновь вспыхнул. Луч прорезал мрак и вырвал из тьмы лицо таинственного незнакомца.

Молодой неряшливый парень. Лет двадцать — двадцать пять. Лицо… пустое, будто у манекена, и испуганное одновременно. В глазах — ужас, как у собаки, которую били слишком часто. Он боялся меня. Боялся моего голоса. А кочерга в моих руках, признаться, выглядела убедительно.

На плече у него и вправду топор: ржавый, тяжёлый, с тупым лезвием.

— Да это ж Гришка! — вдруг воскликнул водитель, с облегчением засмеявшись. — Гришка Лазовский, дурачок местный. Он у нас по лесу бродит. Любит по ночам шастать. Гриня, ну ты даешь! Вот ты орать…

А я стоял и смотрел на топор. Дурачок — не дурачок, а штука в руке его опасная.

— Гавриил Захарыч! — крикнул шофёр, оборачиваясь. — Всё нормально, это Гришка опять на свой маршрут пошёл!

Из беседки донеслось оживлённое обсуждение. Смех, вздохи облегчения, перешёптывания:

— Гришка, ну ты и перепугал…

— Да я думал, всё, леший!

— Тьфу, дурак он, а не леший.

Напряжение спало. Кто-то засмеялся громче других, кто-то чокнулся в воздухе рюмками — за то, что всё обошлось.

А я стоял. Смотрел на Гришку. И что-то внутри не отпускало. Потому что этот взгляд… Так не смотрят просто дурачки. Так смотрят те, кто видел то, что другим лучше не знать.

— Ты чего орал? — спокойно спросил я у местного слабоумного.

Гришка что-то промычал в ответ, явно неосмысленно, но, уловив мой ровный тон, понял, что бить его кочергой я не собираюсь. Даже улыбнулся, поправил на плече свой ржавый топор и, не говоря больше ни слова, юркнул в чащу, исчез, будто растворился в темноте. Ну а я повернулся к столу.

— А вы смелый, Андрей Григорьевич, — восхищённо воскликнул Мещерский, протягивая мне рюмку, доверху наполненную. — Напугал нас этот Гришка!

— А чего он, простите, по лесу-то с топором бродит? — спросил я, принимая рюмку, но пить не торопясь.

— Кто ж его знает, — отозвался уже начальник милиции. — Уже не первый год замечаем его в лесу. Так-то он безобидный. Жалко парня. Семья-то приличная, Лазовские. Уважаемые люди у нас. Но… вот дал бог им сына.

— И что, насколько он слаб умом? — уточнил я.

Ответил мне сухонький мужичок в очках, носивший аккуратно подстриженные усы и щеточку бородки. По его ответу я понял: медик. Ну, а учитывая, какой контингент здесь собрался, можно предположить, что главврач, не меньше.

— У него классическая олигофрения. Стойкая умственная отсталость врождённого характера, — вещал «профессор». — Либо генетика дала, так сказать, сбой, либо внутриутробная патология. Судя по всему, степень умеренная. Развитие — как у ребёнка лет шести-восьми.

— Восьми? — переспросил я. — А разговаривать не умеет.

— Наш Гриша Лазовский умом не блещет, но говорить может, — заверила медицина, похрустывая грибочком. — Речь, конечно, бедная, логика примитивная. Но имеется.

— Ему бы подлечиться. Орал так, будто режут.

— Больные с подобным диагнозом, бывает, издают такие вот истошные вопли. Но, уверяю вас, Андрей Григорьевич, Лазовский-младший совсем не опасен, но и самостоятельной жизни не ведёт. Его семья о нем заботится.

— Так заботятся, что ночью в лес с топором отпускают?

Я покачал головой, а про себя подумал — странное место этот Нижний Лесовск. Люди пропадают, озеро темнеет ни с того, ни с сего, дурачок с топором по ночам шастает. И никто, вроде, не удивлён. Всё как будто в порядке вещей.

Окружающие, заметив мою настороженность, стали наперебой уверять:

— Да он добрейший парнишка, Андрей Григорьевич.

— С ребятишками в войнушку играет.

— На речке червей копает, рыбачкам помогает.

— Только бы дали удочку подержать да леща вытащить. На всё готов.

Тем временем застолье продолжалось. Тосты шли один за другим. Каждый считал своим долгом мне подлить, будто сговорились: споить москвича любой ценой. Я вежливо принимал, но больше налегал на закуску — жирную баранину, соленья, сёмгу, чтобы не окосеть. Пару раз и вовсе незаметно вылил рюмку под стол — в траву, как в воду.