La Cumparsita… В ритме танго

Оставить? Не трогать? Им довольно? А может, хватит? Они устали от меня? Он сейчас серьезно, что ли? Мне не нужна такая помощь, не нужна поддержка в виде унизительной жалости или измученного состояния от бессонных ночей, перманентной нервотрепки и стремных переживаний пекущихся о моем благополучии родителей.

— Ярослав? — отец следит за мной, неуверенно трогает мою живую руку. — Сын, послушай.

— Что? — с неохотой убавляю громкость недовольства в своем голосе, бездарно изображая охрененную заинтересованность, рассматриваю свою искусственную левую конечность.

Выставив язык, прокручиваю и так, и этак навороченный почти живой протез. Сжимаю-разжимаю хват, вращаю кисть, выставляю средний палец, затем тестирую новый жест — рокерскую «козу», отпускаю, расслабляю мышцу. Улыбаюсь…

— Ты меня слушаешь? — заглядывает мне в лицо.

— Что ты хочешь? — обреченно выдыхаю.

— Подумай над предложением, — замолкает на одну секунду только для того, чтобы после глубокого вздоха шепотом добавить одно вежливое слово и небольшую просьбу, — пожалуйста, прошу тебя, сынок. Кирилл в свой прошлый визит все уши нам с матерью прожужжал о том, как «классно, клево и круто» было бы, если бы его отец, на которого он стремится быть похожим и которого во всем копирует, был рядом с ним хотя бы на тренировочном гоночном треке. Ему нужна твоя сноровка, твои советы, как профессионального пилота, твоя поддержка. Парень очень взрослый, Ярослав. Он все прекрасно понимает. Понимает, как тяжело тебе туда вернуться, как горько осознавать, что больше никогда…

Насупливаюсь, внешним видом предупреждая, что он вступает на очень скользкую тропу.

— От-е-е-ц, хвати-и-и-т… — хриплю с оттяжкой.

— Это абсолютная правда, Ярослав. Играю с тобой в открытую, не скрываясь. Но Кирилл мечтает о том, что его тренером, наставником будет самый близкий, его родной человек. У тебя огромный опыт — ты всю жизнь за управлением болида, та неудача, та авария, твоя травма лишили тебя перспектив в любимом деле, но есть возможность реализоваться через мальчишку. Ты мог бы…

Мог бы? Хотел бы? Надо бы реализоваться? Стоит вернуться? Ненавижу ложь и долбаное двуличие. Сейчас отец играет на чужой половине поля, не соблюдая элементарные правила, хотелось бы добавить — даже правила приличия, в такой игре.

— Ха! Я тренер? Я наставник? Мне предлагают насиженное железное седло в бывшей конюшне, из которого когда-то элегантно и с денежным довольствием в придачу выперли по причине отсутствующей очень нужной гонщику верхней левой конечности? Не могу поверить, что ты обрабатываешь меня с одной-единственной целью — снова усадить меня в то же самое «седло». Теперь, правда, в несколько ином виде. Я буду «ездить», как та баба, неумело управляющая сверхзвуковым танком. А не ты ли в тот злосчастный день в реанимационной палате успокаивал меня, говорил о том, что «вне трека жизнь, мальчик, тоже есть», заверял, что я смогу найти себя в другой сфере, что я выдержу, переборю себя, — обрываю речь, подскакиваю, скрипящим звуком отодвинув барный стул, — начну сначала, наконец. Противоречие на противоречии, отец! Я выжил, многое преодолел, через долбаные трудности с адаптацией прошел, усовершенствовал эту неживую штуковину, — показываю ему протез, — настроил под себя программу, тестировал на себе все примочки, которыми жонглировали сверхумные разработчики. Я больше не инвалид по состоянию здоровья! Неполноценным себя не ощущаю! — отрицательно мотаю головой. — Нет! Нет и нет! И ваши с матерью жесты доброй воли и отеческого внимания жутко бесят! Просто, пиздец как! До скрежета зубов. Вы элегантно и по-доброму, с благим намерением, дрочите мне нервы. Эмоционально изматываете меня, но я, как это, блядь, ни странно, даже с этим научился жить. Нет проблем! Я не чувствую ущербности, пока вы, — тычу протезированным указательным пальцем ему в лицо, — о ней не напоминаете.

— Как, например? — отец прищуривается. — Что ты мелешь? Мы редко у тебя бываем…

Редко? А может и вовсе встречи сократим, умножим их на ноль? Отменим, на хрен? Забудем о правилах приличия? Я буду тупо привозить к ним внука, вежливо интересоваться их состоянием здоровья, затем выкуривать с отцом одну-две сигареты, и отваливать из родительского дома вон? Стоит ли нам новый план рассмотреть, что называется, по горячим следам? Пока я с намерением не перегорел! План наших обязательных свиданий и ни к чему не обязывающих разговоров по душам? Но, твою мать, не здесь! Ни в коем случае! Я больше не могу переносить эту омерзительную суету.

— Как, как, как? — ухмыляюсь. — Неужели не осознаете?

— Ты что? — поднимается со своего места. — Не с той ноги встал?

— Что она делает? — не глядя выставляю правую здоровую руку, указывая в сторону в предположении, что там сейчас находится моя мать.

— Она…

Он только-только начинает отвечать, пытаясь оправдать, с моей точки зрения, абсолютно аффективное поведение любимой матери, как я тут же отрезаю и не позволяю ему ни слова в ответ сказать:

— Она изображает вселенскую благодать и строит из себя скорбящую о несложившейся судьбе сынка! Я ценю это, пап. Ей-богу, даже очень искренне! Но, — выпучиваюсь взглядом, словно ловлю психопатический приход, — мне это не надо. Что может быть хуже недостатка помощи, м?

— Что?

— Ее навязывание. Эта конченая услужливость, заискивание и жалость, сквозящая из всех щелей. Довольно! Пусть она, наконец, закончит с этим!

— Лара! — отец кричит. — Лариса, подойди к нам. Ты меня слышишь?

Мать сразу прекращает шевеление и долбаную суету. Слышу, как она спускается со второго жилого этажа, что-то бухтит себе под нос, всхлипывает, причитает, «охохохает» о чем-то и «ахахачет» по тому, что видит здесь. Мельком замечаю, как практически на цыпочках пробирается к нам, волоча шуршащий пакет с моим бельем.

— Чего ты хочешь, Ярослав? — немного успокоившись, спрашивает отец.

— Настоящей самостоятельности! Без контроля! Свободы хочу! Как говорят, всамделишной! — задираю подбородок. — У меня все хорошо, любимые родители. Я доволен тем, что имею. И поверьте, на этом не намерен останавливаться.

— То есть, сторожить развлекательный центр — еще не потолок твоей занятости? Или еще не дно? Я растерялся, если честно. Сориентируй в направлении, будь любезен. Хм! Я до сих пор с трудом представляю тебя, сидящем на посту вахтера с наклеенной на лицо улыбкой, шипящего слова приветствия для заблудших посетителей. Что это за…

Медленно прикрываю глаза и плотоядно улыбаюсь:

— Алексей Петрович обработал? Да, пап? — злюсь, злюсь, негодую и по-собачьи вздергиваю свой «загривок». — Вам с ней, — открыв глаза, указываю на ставшую рядом с папой мать, — никогда не нравилось то, чем я занимался до аварии. Вы смирились с секцией только тогда, когда у меня появились первые успехи. Не возражали, поддерживали, приободряли, когда я, что называется, искренне и весьма душевно лажал. Я женился рано…

Мать вскидывает руки и прикрывает рот.

— Затем…

— Довольно, Ярослав! — отец берет ее под локоть и тянет в направлении к входной двери. — Ты четко представил свою позицию. Это больше не повторится. Лариса?

Она оглядывается на меня, гордо вышагивающего сзади. У нее в глазах застыли слезы и немая просьба:

«Не выгоняй нас, Ярослав!».

Вот же тварь! Я неблагодарный сын! Гнус! Мерзавец! Они, родители, затерроризированы мной.

— Мам, — протягиваю к ней руку, — не надо, не плачь. Ну, прости меня…

Она заходится в истерике, икает, дергается, пытаясь вырвать руку из тисков отца. Бьется, скулит и громко причитает:

— Ярослав, Ярослав…

— У меня все хорошо, моя родная, — подскакиваю к ним. — Пап! — торможу отца. — Отец, послушай…

— Сын? — не поворачиваясь ко мне, тихо отвечает.

— Я подумаю. Слышишь, я подумаю над предложением о тренерской работе. Взвешу все «за» и «против»…

— Там нет «против», Ярослав! Это новое вложение в твою гоночную карьеру. Ты великолепный тренер, а первым учеником будет твой сын. О чем тут думать?

Как им объяснить, что сейчас, именно сейчас — резко вскидываю руку, рассматривая время, — я думаю исключительно о Даше и о том, что через пятнадцать минут я должен забрать ее из дому, чтобы подвезти с комфортом на нашу общую работу.