La Cumparsita… В ритме танго

— Идем домой? — берет меня под руку и даже пробует тянуть. — Леш?

— Здесь пусто, — задираю голову вверх, рассматриваю чистый и высокий потолок, прищурившись, прочесываю периметр. — Для этого помещения такое состояние противоестественно. Понимаешь, душа моя?

— Леша, — прильнув к плечу щекой, жена неспешно начинает гладить мою руку, — идем, наверное, к нам. Дети скоро приедут. Я все…

— Это ее дом, Оля. Ее! Ее и только! Черт бы их подрал, — сиплю сквозь зубы.

— Я знаю. Тише-тише, — баюкает меня, как психованного пацана.

— Мать хотела бы, чтобы Дашка здесь жила. Какого хрена, в самом деле? Я…

— Алеша, я прошу тебя, — она становится передо мной, поднимается и тянется за поцелуем, не сводя глаз с меня.

— Я хочу отдать ключи. Слышишь? — сильно раздуваю ноздри и дышу открытым ртом, словно приступ астмы подловил.

Ни хрена не вижу! Одна лишь мутная картинка, мельтешащий квантовый процесс — неуловимые мельчайшие частицы, да четкий женский элегантный образ — силуэт моей красавицы, гордой неприступной одалиски.

— Пусть они живут здесь, — шепчу. — Ты с этим согласна?

— Конечно. Леш…

Она так близко, что это становится невыносимым. Моя жена везде, просачивается всюду: в глазах, в ноздрях, в разуме, навечно в сердце!

Сука… Блядь…

Спертый и тяжелый воздух… Слепящий свет, лучащийся из огромного количества незанавешенных окон… Реальные призраки счастливого прошлого… Живая память… И огромное желание ее здесь и сейчас взять!

Руками обнимаю доброе спокойное лицо, слегка приподнимаю, страшась свернуть ей шею, заставляю Ольгу встать на цыпочки и зашипеть, затем стремительно впиваюсь в розовые губы и напираю массой на все еще гибкое и стройное тело своей красавицы-жены.

— Оль, Оль, Олечка, — между поцелуями в щеки, в подбородок, в шею, как благодатную молитву, повторяю любимое имя, выговариваю по буквам четко, словно опростоволоситься или забыть боюсь. — Хочу… М? Ты слышишь, одалиска?

Пристраиваю нас к стене в огромном холле, давлю собой на маленькое тело, грубо задирая тоненькое платье. Ольга расслабляется, обмякает и, естественно, теряет из подмышки книги, взятые сегодня из домашней библиотеки, которую всю жизнь облагораживала моя затейница-мать.

— Ай! — звонко вскрикивает. — Лешка, перестань.

— Тшш, — прикусываю выступающую женскую, сильно будоражащую меня, ключицу, — пусть на полу лежат, ничего им там не сделается. Твоим героям-любовникам по земле кататься, что дурака валять.

Хозяином шурую по ее телу, сжимаю бедра, затем растягиваю их по сторонам, дергаю юбку платья, которая мешает.

— Можно это на хер снять? — рычу ей в ухо, подкладывая пальцы под бретельки.

— Не рви, пожалуйста, — с придыханием шепчет. — Еще домой идти. Здесь нет белья…

Надо отдать одалиске должное — умеет прямо на корню кайф обломать.

— Как скажешь, но…

Ольга задирает платье сама, демонстрируя свой женский треугольник, пока что замурованный в трусы и точеные бедра, от вида которых у меня, похоже, напрочь сносит башню.

— Не уйдешь, пока не дашь! — шиплю, рассматривая всю картину исподлобья. — Доходчиво сказал?

— Как обычно! — ухмыляется. — Да чтобы ты знал, я и не собиралась уходить, — прикрыв глаза, с блаженной улыбкой произносит. — Бери! — выгибается в пояснице, предлагая к намечающейся экзекуции трусы.

Меня упрашивать не надо, я тут же разрываю и сдираю на давая тряпке шансов на вторую жизнь. Затем подхватываю ее под задницу и заставляю своими ногами обвить меня.

— Вот так! — сильно упираюсь пахом ей в благожелательно настроенный лобок. — Обними-ка меня, душа моя. Просто и-д-е-а-л-ь-н-о! — в ухо ей говорю.

Ольга слабо стонет, зато руками орудует мощно. Она скребет с ожесточением по моим плечам, словно хочет заготовленной участи избежать.

— Леша, господи, погоди. Это как-то… — шипит с закрытыми глазами, — что мы здесь творим?

Да плевать! Нам хорошо и это главное.

— Помоги мне, — взглядом показываю, чтобы расстегнула мой пояс и ширинку.

Ну очень послушная одалиска, которой по два раза не надо повторять! Пока жена сопит и выполняет, я бесконечными поцелуями жалю ее кожу и облизываю неосторожно зубами потревоженные места.

— Прекрати это. Стоп, Смирнов. Неприятно, не хочу так, — выкручивается и пытается ногами на пол стать. — Отпусти же… Смирнов! — кричит мне в ухо.

— Замолчи! — рычу, не прекращая «неприятных» поцелуев. Перехватываю ее удобнее и еще сильнее впечатываю женский позвоночник в стену.

— Мне больно! Ай! — верещит, царапается и выдирается — и все одновременно. — Это грубо… Не хочу! Нет!

А вот это всегда срабатывает четко!

— Вот же стерва! — шиплю ей в шею и застываю, словно получил приказ.

— Смени-ка гнев на милость, и давай помедленнее, — задыхаясь, начинает говорить. — Тебя что-то беспокоит, да? И ты на мне срываешься? Что случилось, Алексей?

Видимо, я плохо спал — уже которую ночь подряд, — но ей об этом знать не надо. Такая муть мне снится, если честно, что людям боязно рассказать: то мы всей семьей на круизном лайнере, осуществляя кругосветку, тонем; то она, моя жена, агонизируя, погибает на больничной койке, жутко изгибаясь телом и прощаясь со мной душой; то Сергей орет, взывая к долбаной справедливости, которой он всегда лишен; то я ногтями его безжалостно терзаю, то его Женька горько плачет и о чем-то заклинает всех нас; то моя Даша, мой любимый Царь… Черт! А это самый страшный сон, душа моя! Об этом матери вообще лучше не сообщать.

Наша Дашка сильно кровью истекает. Детка страшно умирает, но с улыбкой на лице и с какой-то конченой надеждой в глазах молчит проклятой рыбой, не произнося ни звука, наслаждается тем, что знает и до гробовой доски намерена хранить. О помощи не просит, даже не протягивает руку и не зовет меня, лишь застывшим взглядом рассматривает свою стекающую на пол кровь, а затем, мерцая образом, куда-то исчезает.

Один раз мне приснился Ярослав…

Там все было очень прозаично. Он разбился на своей машине и ушел, оставив Дашку мужней сиротой. Хрень какая-то! Я никогда не страдал так называемым собачьим чутьем, но тем не менее. Каждый раз просыпаюсь в холодном поту и от недостатка воздуха почти задыхаюсь и хриплю:

«К чему все это? Твою мать, к чему?».

— Нет! С чего ты взяла? — поднимаю руку, чтобы прикоснуться к гладенькой щеке. Пальцами трогаю ее румянец, подушечками песочу кожу, затем прикладываюсь губами и добавляю к ласке свой язык. — Где было больно, душа моя? — как маленького ребенка отвлекаю.

— Что происходит, Лешка? — Ольга снова выгибается и крутится на моих руках.

— Ничего! Все очень хорошо, — отстраняюсь и лукаво ей подмигиваю.

— Уверен? — серьезно задает вопрос.