Лекции о Прусте (психологическая топология пути)

которые не будут больше преподавать тех уроков удивительных лиц каждого дня, когда под знаком оглушительной скорости нашего ожидания наши подруги приставали к нам каждый день, каждую неделю, слишком непохожие на себя, чтобы позволить классифицировать их, остановить бег, приписать им определенную черту. Для наших чувств очень часто любовь есть лишь ассоциация образа молодой девушки (без чего она скоро бы стала невыносимой) с биениями нашего сердца, неотделимыми от бесконечного ожидания.

Это и есть бифуркация, то есть движение на грани двух миров: попадаешь или в один, или в другой. Я называю это слабой формой проглядывания другого мира. Скажем, истина есть все другое по отношению ко лжи, — ведь мы не приходим к ней путем простого осмысления разных видов обмана, их сопоставления и, наконец, извлечения истины. Истина всегда приходит в виде жала другого, неожиданно разверзающейся пропасти. Но пока мы имеем дело с мягкой формой. Вместо другого мира возьмем просто другое лицо. В том смысле, что то лицо, которое я вижу, есть лицо, расположенное на кончике луча страстного ожидания, — оно со знаком скорости, будучи выделено между мной и видимым, как бы волна, которая внутри себя не-подразделима. Вижу во вспученном пространстве ожидания. В свое время Декарт сравнивал наш взгляд с палкой, посредством которой слепой ощупывает предмет. Это сравнение сочли механистическим, бедного Декарта постоянно упрекали и до сих упрекают за это, а между тем он имел в виду очень глубокую вещь, к которой выводят нас и пути анализа Пруста. Мы ведем палкой по очертаниям предмета. Представим себе, что мы фиксируем абрис по движениям конца палки, которую держим. Один конец держим, а другим концом ощупываем. Здесь есть закон дискретности, в смысле непрерывности этого дискретного акта. Так же как движения на конце карандаша будут теми же самыми, что и на другом конце, мы не можем разложить то, как одно передается в другое. Оба движения происходят в одной точке, хотя мы знаем, что одни движения — на одном конце, а другие — на другом. Но это одно и то же движение, и оно не подразделимо.

Так вот, представьте себе, что глаз так видит. Я иду на свидание и вижу всегда другое лицо. Оно другое по другим законам, мы в разных ритмах. Помните, Марсель осознал все свои ошибки и решил исправиться, и вот он бросается в объятия матери, а мать живет в ритме памяти о его ошибках, в ритме мысли о наказании за них. И вместо того, чтобы обняться, он упирается в стену холодных упреков и чувствует себя, конечно, непонятым. И на свидании мы тоже чувствуем себя часто непонятыми, поскольку того, с кем встретились, видим другим. Вот как проглядывает другой, «истинный мир» в слабой форме. Это и есть перевал процесса раздвоения или бифуркации. Малейшая разница ситуации, неопределенная, заранее не выводимая, может двинуть нас и повести или по одной линии, или по другой. Пруст говорит, что каждый раз мы с трудом узнаем эти проявления. На это нужно обратить внимание, отвлекаясь от обычной привычки рассматривать нашу жизнь, как состоящую из восприятия предметов, — тогда нет проблем, о которых я говорю. Если я рассматриваю человека как существующего самого по себе, то, конечно же, не существует проблемы его изменений на свидании. Из такого рассмотрения извлечь ничего нельзя. Пруст пишет:

так как все это происходит с головокружительной скоростью света (опять световая метафора). Но эту скорость мы, возможно, не знали бы, и все казалось бы неподвижным, если сексуальное притяжение не заставляло бежать нас к ним (к молодым девушкам), к золотым капелькам, всегда различным (в том числе от самих себя) и всегда превосходящим (превосходящим в ту или иную сторону — или в сторону положительную, или отрицательную) наше ожидание (III,64).

Бифуркация, как одна из форм кристаллизации, определена у Пруста на одном интересном примере: отношений барона де Шарлю и Мореля. Если помните, Морель то ли влюбляется, то ли хочет соблазнить племянницу Жюпьена, портного. Во время войны Жюпьен оказывается в доме свиданий для гомосексуалистов, и вот в одной из сцен «Содома и Гоморры» Марсель наблюдает во дворе Жюпьена встречу Мореля с де Шарлю, которую он сравнивает со встречей пчелы и цветка, когда разыгрывается ритуальный танец. Удивительная сцена — в силу метафорической, прояснительной ее структуры. Потому что метафора — это не сравнение, не аналогия, но понятое тело. Таким образом построенное, что именно собой оно показывает свою истину. И сцена встречи напоминает такое тело, она описана как жужжание пчелы вокруг цветка — движения, ужимки, гримасы де Шарлю похожи на выполнение ритуального танца в ожидании нектара. Кстати, здесь описан и закон мгновенного узнавания принадлежности к классу. В данном случае — к гомосексуальному. Вы знаете, что гомосексуалисты и лесбиянки узнают друг друга по неизвестным нам признакам и основаниям. И перед нами метафора ориентирующего танца-узнавания. Итак, происходит интрижка Мореля с племянницей Жюпьена, а Морель одновременно любовник или потенциальный любовник барона, и де Шарлю, чувствуя какую-то интрижку, предупреждает Мореля чисто словесно, — барон вообще персонаж слов, он часто говорит грозные слова, а в действительности он довольно слабый и добрый человек, хотя очень язвительный, и даже устраивает сцены, по затраченной энергии почти равные землетрясению. И де Шарлю говорит, что, если они поженятся, он лишит Мореля своей поддержки, в том числе финансовой. Пруст же по этому поводу замечает:

Эта идея сама по себе была абсолютно недостаточной, чтобы оторвать Мореля от этой молодой девушки, но оставаясь в сознании Мореля, она была готова, когда настанет подходящий день, соединиться с другими идеями, родственными ей и способными в момент, когда реализована эта смесь, стать могущественным агентом разрыва (III,54).

Это и есть классическое определение бифуркации — в какой мир перепадешь. Не детерминистическое определение, а определение в полу химических терминах, в терминах растворов, кристаллизации, когда предполагается, что каждый раз есть какая-то предшествующая насыщенность. Идея в потенциальной форме уже существует, но сама по себе ничего не порождает, — однако она случайным образом может сцепиться с какой-то другой и тогда превратится в могучую причину. И хотя сама по себе она не могла бы быть причиной, она становится причиной в том, что мы называем кристаллизацией. Становится, как выражается Пруст: могучей действующей силой разрыва.

А потом мы воспринимаем разрыв как событие, спрашиваем: почему оно произошло? И имея дело с завершенными, законченными событиями, мы начинаем мыслить в терминах сознательных мотивов, пытаемся отгадать, почему он этого захотел, что имел в виду и так далее. А в действительности произошло не это — произошел процесс кристаллизации и бифуркации. И на его уровне мы уже можем что-то угадать. А если будем пытаться переселиться в голову другого, посмотреть его глазами и будем принимать его за сознательного агента своих собственных совершившихся действий, — то ничего не поймем. Мы не можем определить что-то изнутри другого человека, идя к действительности. То, что случилось в действительности, мы не можем вынести из того, что поселилось внутри другого человека, если под другим человеком мы имеем в виду такого же сознательного агента действия, как и мы сами. Ведь мы тогда будем мыслить по принципу аналогии: что я сделал бы на его месте. Богатейший психологический мир раскрывается Прустом в полной противоположности обычным утверждениям так называемой психологии, — психологии как части наук о духе, которая якобы отличается от естественных наук тем, что предполагает обязательно акты понимания и вживания в индивидуальное. Оказывается, что вживанием — понять невозможно. Если бы Пруст пытался вжиться в Свана, то он никогда не понял бы ничего…

Лекция 32

Мы говорили о кристаллизации любви и о том, что именно хрупкость нашего сердца прокладывает путь для дальнейших любовей. У Пруста есть фраза, которая повторяется в разных вариантах, в разных местах романа, и отвечает определению так называемых типичных или трагических фраз, являющихся качествами (кстати, с точки зрения Пруста долг писателя состоит в том, чтобы его произведение было составлено из таких качеств). Эта фраза является, с одной стороны, примером качества стиля и, с другой стороны, примером качества в мире. Послушайте, как она звучит, и вспомните хрупкость сердца. Это как бы пространство, открытое для возможных кристаллизации, или виртуальная точка, где виртуальность задана хрупкостью сердца.

Может быть, любовь есть на самом деле лишь распространение этого волнения («волнения» не в психологическом смысле слова, remous — это как волнение воды) по следам эмоции, которая взволновала душу (III,20).

В данном случае волнение вызвано видом парижских холмов, называемых Buttes-Chaumont, — это горячая точка страданий, поскольку Марсель связывает с ней таинственные лесбиянские свидания Альбертины. Так вот, я что-то воспринимаю, прихожу в волнение, в состояние пафоса или страсти, что одно и то же, — все это состояние. Термин «состояние» позволяет нам не делать никаких различий, в том числе между душой и телом. Я все время стараюсь, чтобы мы отделались от наших умозрительных привычек, и прежде всего от привычки думать о непрерывности нашего «я» — этого чисто умозрительного представления о себе и о мире. Поскольку в реальности происходит что-то другое. Случайность мысли похожа во многом на случайность жизни. Если под мыслью мы понимаем то, что случается в конце движения и что никоим образом не вытекает и не выводимо из предшествующего, то, конечно, это случайность в том же смысле, в каком случайна жизнь. Мы ведь случайно не умираем. И это подтверждается случайностью нашей смерти. Следовательно, мы занимаемся чем-то, что, с одной стороны, случайно, а с другой стороны, именно к этому случайному мы прилагаем термины законов, имея в виду, что во всем этом есть какая-то регуляция, какая-то регулятивная и организующая сила. Повторяю, мысль случайна так же, как случайна жизнь, а, с другой стороны, проблема жизни есть сама жизнь, и она решается в каком-то котле непрерывного воссоздания и воспроизводства, где всегда есть дополнительный элемент по отношению к содержанию воссоздаваемого или воспроизводимого. И мы уже знаем, что в содержании воспроизводимого и являющегося нет никаких оснований, чтобы в следующий момент времени это содержание существовало. Точно так же, как нет для этого никаких оснований в прошлом.

Значит, мы имеем дело с точкой, которая все время находится как бы на кончике случайного движения. И в то же время не можем в терминах случайности понимать то, что случается. Мы не можем статистически понять акты понимания, акты восприятия — в той мере, в какой эти акты есть некоторые связности или вместимости. Я говорил: чтобы понять или почувствовать — нужно вместить, имея в виду нементальный смысл актов понимания, восприятия и чувства. Ведь мы их не можем получить, рассматривая статистический разброс событий и выводя случившееся из тысячи независимо происходящих событий, — что мы должны были бы делать, если пользовались классической теорией вероятности. Случайным набором независимых атомов, — атомов действия, атомов восприятия в метафорическом их смысле, — пользуясь одновременно законом больших чисел, получить акты понимания невозможно. То. что я вижу, — например, стол — это уникальная и определенная точка события. И ни из какой теории случайности я его не получу. Точно так же, как из разброса независимого множества случайных событий нельзя получить некоторые явления эволюции или некоторые живые ее формы, в частности, типичные или архетипические формы. Нет такой теории, которая позволила бы нам вывести из случайного разброса событий, скажем, такую устойчивую и архетипическую форму в эволюции животного мира, как копыто лошади или крыло птицы. Но мы знаем, что крыло движется и копыто работает. И вот за этими событиями (в отличие от сознательно контролируемого протекания события) мы обнаружили мир процессов, невидимых и ненаблюдаемых; именно благодаря им где-то в горизонте того, что мы воспринимаем, случается событие понимания.

То, что мы называем законами или кристаллизациями, и будет некоторыми особого рода зависимостями и ограничениями, налагаемыми на это движение понимания. Движение для нас невидимое, происходящее в каком-то другом измерении, но обнаруживающее себя перед нашими глазами какими-то неустранимыми последствиями. И вся проблема состоит в том, чтобы держать его в пространстве и времени — именно держать, поскольку нет оснований для того, чтобы мы видели стол или чтобы нас волновала именно Альбертина. И тем не менее «волнующая меня Альбертина» каким-то образом длится. Держится на чем-то в пространстве и времени. Мы как бы передаем этот объект в пространстве и времени по точкам, безразлично — себе или другим. Допустим, что со мной секунду назад что-то случилось, но ведь процесс моего осмысленного восприятия продолжается, и это продолжение означает, что я пытаюсь то, что со мной случилось, сообщить самому себе. Следовательно, есть какой-то ток, какая-то коммуникация жизни, она происходит и по отношению ко мне, поэтому я сообщаю самому себе что-то (но, повторяю, из термина «сообщение» мы должны при этом устранять любую ассоциацию с нашими ментальными головными операциями). С одной стороны, — я сообщаю себе, а с другой стороны, — объект движется в пространстве и времени тысячи других точек. Пруст говорит, что каждый раз мир отражен в миллионах зрачков и сознаний, просыпающихся каждое утро. Представьте себе этот запущенный по какой-то траектории движущийся объект сообщения или коммуникации с собой и другими, каждое утро запускаемый во вселенную просыпающимися миллионами зрачков и сознаний… Как он там видится? Это и есть основной вопрос психологии Пруста. Пруст иногда печально замечает: