Лекции о Прусте (психологическая топология пути)

…сколько разочаровывающего в видимости самого сладкого сближения, и на каком большом расстоянии мы можем находиться от любимых лиц в тот самый момент, когда нам кажется, что нужно протянуть лишь руку, чтобы их удержать. Каким реальным присутствием обладает этот голос — такой близкий — в своем действительном разделении! (II,134).

Значит, существа, максимально близкие в видимом соприкосновении, в то же время могут быть абсолютно далеки. Для Пруста — так устроена его душа — реальная разобщенность такова, что хотя мы чувствуем себя близкими, всегда есть допущение, абстрактная мысль о том, что мы далеки. И эта абстрактная мысль есть предчувствие или антиципация вечной разлуки или вечного разделения лишь по видимости близких существ. Они разойдутся, разбегутся друг от друга, как вселенные. В каждый данный момент мир не один — он отражен в миллионах глаз и сознаний, просыпающихся утром. Это представление нам нужно держать, накладывая на то, что я буду говорить дальше. А пока вернемся к восприятию, к пониманию, которое является конечной точкой движения держания.

Мы говорили, что движение держания дает фигуру. Но мы можем сказать и так: мысль случайна так же, как и жизнь, и, следовательно, должны быть какие-то основания для того, чтобы была эта мысль, а не другая. Почему эта мысль более значима, чем другая? Фактически мы задаем тем самым вопрос: почему стол? Ведь в действительности для этого нет никаких оснований. Собственно говоря, несколько тысяч лет тому назад с этого и началась философия. Можно все вопросы философии свести к двум основным вопросам, совсем не похожим на те, которые в учебниках. (Вы знаете, как в учебниках определяется основной вопрос философии. Но это сочинено дилетантами, никакого отношения к философии не имеющими, просто приспосабливающими довольно сложный философский мир к возможности понимания членов своей корпорации.) Первый вопрос: почему это, а не другое? Ведь когда я говорю «я понял» — это конечный дискретный акт, который уникально определяет содержание понимаемого. Я выбрал эту мысль. Но почему именно ее? И второй вопрос, всегда сопровождающий первый: почему вообще есть что-то, а не ничто? Так как движение, которое я назвал «держанием», не имеет никаких натуральных оснований, и если оно все же случается, то у нас возникает вопрос: почему вообще это случилось, а не было хаоса, распада. Там, где нет держания чего-то на кончике движения мысли или движения состояния, там есть просто распад нашей психической жизни. Поэтому когда я задаю вопрос: почему вообще есть что-то, а не ничто? — то имеется в виду, что есть какие-то другие, невидимые нам основания для того, чтобы то, что нам кажется совершенно случайным, тем не менее случалось и не было бы объяснимо произволом случая. Я напоминаю это для того, чтобы вы имели в виду: когда мы что-то объясняем кристаллизацией, то делаем это потому, что иначе объяснить нельзя. Объяснение в терминах кристаллизации есть единственный способ объяснения того, что не имеет натуральных оснований.

И еще вы должны четко усвоить: там, где мы сейчас движемся, мы не можем ссылаться на объекты наших объяснений. Вот я задаю вопрос: почему я вижу стол? Потому что стол есть в действительности. Так ведь? Или почему я люблю Альбертину? Потому что Альбертина в действительности обладает качествами, достойными любви, или вызывающими любовь, или физическое желание. И поэтому я ее люблю. Однако именно здесь и начинаются бесконечные вариации, бесконечный релятивизм, который часто нам кажется очень умным, но в действительности является неудачей в интеллектуальном построении. Ведь если я скажу, что Альбертина обладает качествами и поэтому я ее люблю, то другой скажет, что не видит их и что она явно не в его вкусе, а сам может влюбиться в «собачью задницу», согласно той песенке, которую цитирует Пруст. Есть какой-то бесконечный зазор между основательностью любви (если эта основательность состоит в свойствах любимого предмета) и самой любовью как пафосом, и пройти его никак нельзя, не получается. Предметы действительно могут одному казаться ничтожными, а у другого вызывать любовь. И пойди тогда объясни сами психологические процессы. Когда мы пытаемся их объяснить, то кроме простейших мыслей о том, что все относительно, что одному кажется так, другому иначе, — ничего сказать не можем. Таким образом, целый мир для нас оказывается закрыт нашими собственными словами. Словами «отклонение», «ошибка», «иллюзия», «извращение» и так далее. Так как же выйти из этого круга? Ведь когда я говорю: «я вижу стол, потому что в действительности есть стол», — то это логический круг. Он предполагает, что кто-то другой тоже видит стол и может сравнивать этот предмет в мире с процессом моего сознания и выводить то, что случилось в моем сознании, на уровне отражения предмета. Но в таком случае встает вопрос: а откуда мы вообще знаем, что этот стол есть в действительности? Что нам нужно понять? Учитывая, что само знание извне должно быть каким-то образом получено, чтобы находиться в коммуникации с этим знанием. Значит, в действительности знание о столе появляется лишь в том мире, в котором стол случился. Он уже случился, и поэтому мы можем сопоставлять стол с отражением стола. Поскольку мы уже знаем, что основанием того, что мы что-то видим, не может быть предмет видения. Основанием того, что мы что-то понимаем, не может быть содержание понимания. Основанием нашей эмоции не может быть волнующий нас предмет. Мы запретили себе ссылаться на предметы и в каждой точке нашего анализа мы должны помнить и повторять операцию феноменологической редукции или феноменологического сдвига.

Когда я говорю: движение в том измерении, где вместе берутся мир, бытие и время смысла и понимания, — то речь идет о реальном движении и реальном синтезе, тем более что тот, кто держит движение, должен быть произведен сам. Он должен возникнуть, или синтезироваться. Ведь если две точки видения Рашель — точка Сен-Лу и точка Марселя — соединимы, то не потому, что произошла головная операция соединения. А если они разъединены, то не головным, не умственным путем. Но эти «соединились» или «разъединились» относятся тем не менее к процессам сознания. Мы имеем здесь дело с реальными синтезами, с реальными событиями, а не с тем, что происходит у наблюдателя, отделенного от мира, в его подчерепном пространстве, где он по желанию сравнивает один предмет с другим, то есть соединяет и разъединяет в смысле анализа и синтеза. Вы ведь не можете мне сказать, что соединение знания о Рашель из точки Марселя и из точки Сен-Лу есть физический акт, что Рашель стояла здесь, потому что пришла сюда. Мы знаем, что физические акты ничего не дают. Так же, как шаг по двору Германтов — когда он делается в физическом пространстве. Значит, он явно относится к сознанию. И тем не менее я утверждаю, что это не головное соединение и не головное разъединение, и употребляю термин «естественное действие» или «свободное действие». Значит, в области сознания, в области психологии мы имеем некоторую категорию естественных событий.

Теперь сделаем следующий шаг. Мы знаем, что термин «причина», причина видения, волнения и так далее, есть термин нашего наглядного предметного языка. Скажем, я увидел стол, потому что стол здесь. Стол есть причина моего видения. Именно к таким вещам мы применяем термины «пространство» и «время», в силу которых что-то может стать причиной. И обычно, когда философ и физик анализируют понятие «причины-* или «причинных связей», то они говорят, что причинно-связанными могут быть лишь локальные события. То есть события, находящиеся в пространственной близости. Поскольку причинной связи между пространственно далекими событиями быть не может. Чтобы что-то продействовало по причине, она должна быть пространственно не отделена от того, что является ее следствием. Но это значение понятия «причинности», «причинной связи» не дано раз и навсегда. Физик не обязан углубляться в область топологии, где действуют причинные связи. Он не задается вопросом: само ли собой разумеется, что предметы оказались рядом, чтобы один из них был причиной, а другой следствием. Нет заранее и навсегда данной совместности предметов. Мы же занимаемся процессами, которые приводят предметы в ту область, где между ними может быть причинная связь, а также теми, что уводят их из нее, но в любом случае замыкание причинной связи будет определяться тем, на чем совершилась кристаллизация (хотя она может и не совершиться).

Приведу два прустовских отрывка. Но прежде хочу предварить их еще одним замечанием. Когда я говорил, что должны быть еще какие-то основания реальных движений или реальных синтезов, то имел в виду, что субъект не есть нечто предданное движению, и задавал вопрос: кто является автором произведения? Почему? Потому что обычно произведение объясняют исходя из психологических свойств, биографии, а также социальных обстоятельств жизни автора, имеющего ту или иную фамилию. Скажем — фамилию Пруст. Но мы уже договорились, что автор романа «В поисках утраченного времени» есть некое внутреннее или чистое «я», возникшее в пространстве самого романа. Оно — носитель, и мы ничего о нем не узнаем, если будем опираться на такие факты, как то, что Пруст — гомосексуалист, что он жил в начале XX века, был богатым, или принадлежал к буржуазии и так далее. Из этого мы ничего не можем узнать, и не только потому, что такого рода объяснения в действительности являются систематизацией нашей зависти. Ведь мы всегда завидуем тому, у кого есть деньги, кто богат, славен, мы приводим в движение наше разделительное мышление, порождающее в результате яды ненависти в мире. Однако все это не только «аморально»., но и просто интеллектуально непродуктивно, неточно.

Итак, я говорил, что должны быть основания для того, чтобы что-то могло продействовать как причина, и что, с другой стороны, сам носитель психических процессов не есть нечто, предшествующее этим процессам, эманирующее их как проявление своих свойств, — наоборот, он есть нечто, возникающее и порождаемое движением, и значит, вся проблема состоит в том, чтобы определить его место «в реальной геометрии». Элементы реальной геометрии будут действовать между собой как причина и следствие, и еще — разными путями. Но тогда, когда определилась сама геометрия.

У Пруста есть описание, которое является фактически пра-формой такого психологического видения. Это своеобразная материальная метафора всей его топологии. Пруст понимал нашу психическую, сознательную жизнь топологически, но само это понимание может быть выражено особым примером, который является метафорой его понимания. Таково описание им знакомого пейзажа Бальбека, который Марсель видел в зависимости или от медленного движения в экипаже, или от столь же медленного движения поезда по бесконечному серпантину вдоль побережья. Движение, соединяющее точки. На фоне нашего сознания то, что мы назвали движением, есть уничтожение расстояния, вмещение разных точек. Как располагаются эти точки? Есть такое местечко Бомон, мимо которого Марсель обычно проезжал или на поезде, или дискретным образом — в коляске с мадам де Вильпаризи, отправляясь от одной точки к другой. Почему я говорю «дискретным образом»? Потому что, когда движешься в коляске, ты приезжаешь в пункт назначения, не заезжая в другие пункты, и возвращаешься обратно по дороге, которая является в каком-то смысле прямой. То есть она соединяет отправной пункт с местом назначения. В отличие от поезда, на котором, скажем, прежде чем попасть в Бомон, ты приезжаешь в место X, место У, а после Бомона еще в место Z. Точка Бомон не одна. И вот, Марсель отправляется туда на автомобиле. На автомобиле сначала тоже заезжаешь в одно местечко, потом едешь к следующему, но при этом можно повернуть направо и налево. Чтобы поехать направо, можно, например, спросить у прохожего: в какой стороне Бомон? Сторона Бомон уже будет отличена от той, в которую ты не поехал. Потом подъезжаешь к Бомон, он уже виден. Но у автомобильной дороги свой путь, ты не можешь сразу из точек, из которых виден Бомон, прямо перескочить в Бомон. Дорога свернула вправо, Бомон исчез, появилось что-то другое, мы проехали мимо, и тут снова появился Бомон, внизу, видимый с какой-то другой точки. Это chasses-croises — движение вдоль и поперек, не прямое и не по какой-то одной кривой, а назад, вперед, вбок, влево — и точка постепенно определяется. В одной деревеньке мы спрашиваем: как въехать в Бомон? Въезжаем в Бомон, он для нас уже не просто вывеска железнодорожной станции, которую мы мельком видели, проезжая поездом, а реальное пространство, в которое мы вошли, спросив, как проехать. Я на машине и могу в любой момент остановиться. Chasses-croises перспектив, как выражается Пруст, определило точку.

Значит, что-то определяется в результате того, проделано или не проделано chasses-croises. Или, скажем, я прямо из точки А попал в точку Б на коляске, или проехал мимо вывески железнодорожной станции Бомон поездом. Точка определится по-разному. Определенность ее будет другой. Пруст пишет:

…таким образом, это расположение — уникальная точка (Бомон), которую, казалось бы, автомобиль лишал той таинственности, которую придавал ей скорый поезд (проскакивающий мимо вывески), хотя в действительности автомобиль создавал у нас впечатление, будто это мы сами его открыли, определили по компасу (II,1006).

В данном случае движение восприятия или движение открытия является — в отличие от того, что Пруст называет безразличным средством достижения внешних истин, — средством не безразличным к предмету, который открывается. Поэтому он говорит: мы сами, подобно компасу, определили Бомон. То есть мы имеем дело с точкой, определившейся теломерно. И, конечно, это не та точка, что видна из поезда. Хотя физически она та же самая, одновременно она не та, к которой я приехал на автомобиле. Мы ее прощупали «любовно исследующей рукой». Представьте себе, что я, как слепой, рукой ощупываю поверхность и нащупал точку. Не глазом смотрел, а любовно исследующей рукой. Но глаз ведь тоже рука. Если наш глаз теломерен, то мы определили, говорит Пруст, действительную геометрию, красивую «единицу земли». На этом автомобиле Марсель ехал вместе с Морелем, тем музыкантом, в которого был влюблен де Шарлю и который мучает де Шарлю, выманивает у него деньги и так далее.

К сожалению, в тот момент я не знал того, что узнал лишь через два года, что одним из клиентов шофера был де Шарлю и что Морель, которому де Шарлю платил за машину, был в сговоре с этим шофером, и они обманывали его, прибавляя километры в четыре, в десять раз больше, чем положено (более того, Морель был знаком с Альбертиной, и в этой машине они совершали поездки по делам, неизвестным Марселю). Если бы я знал все это тогда, что Вердюрены будут доверять этому шоферу и что благодаря ему Альбертина участвует в каких-то выходках вместе с Морелем (а сексуальные вкусы и сексуальная распущенность Мореля были известны автору), я был бы избавлен от многих тяжелых переживаний, связанных с Альбертиной… если бы я знал это, но я об этом не подозревал (ibid.).