Ленинград, Тифлис…

Жорж передал Вете письма своим старым петербургским знакомым, «они обязательно тебе помогут, хотя бы первое время». Потом открыл ключом ящик стола, достал голубой конверт, на нем было напечатано «Hotel Suisse, G'en'eve». В конверте лежала царская десятирублевая ассигнация и картонная карточка с надписью готическими буквами: «Bank Leu, Zurich, since 1795».

Жорж повертел ассигнацию и карточку в руках.

— Это — старая история, Вета. Я не знаю, удастся ли тебе когда-нибудь попасть за границу… Ты должна знать, что у нас там на счету есть деньги… Много денег…

Вета не поняла.

— На каком счету, папа?

Жорж показал ей ассигнацию.

— Достаточно придти в банк Лей в Цюрихе, это на Банхофштрассе, недалеко от вокзала, и показать кассиру вот эту бумажку…

Вета вздохнула.

— Я не думаю, что когда-нибудь попаду в Цюрих…

— Кто знает, Вета, кто знает…

Жорж решительно протянул конверт Вете.

— Мне кажется, он тебе пригодится…

Часть вторая

ЛЕВАШОВСКАЯ ПУСТОШЬ

Зябким сентябрьским утром 1924 года Марк и Вета вышли из дверей Московского вокзала и по каменным ступенькам спустились на площадь Восстания. Одеты они были бедно и не по сезону. На Вете — легкий плащ и черный берет, на Марке — гимназическая куртка и фуражка. В руках — перетянутые ремнями баулы.

Они долго стояли на тротуаре, смотрели на столпотворение машин и извозчиков, на тяжелую статую Александра Третьего и на золотые буквы на черном на постаменте:

МОЙ СЫН И МОЙ ОТЕЦ ПРИ ЖИЗНИ КАЗНЕНЫ…

Движенье на мгновенье застопорилось, они перебежали площадь, встали на трамвайной остановке. Дождались, когда подошел «3-й» номер. Вагон был переполнен, они остались стоять на задней площадке. Поставили баулы на затоптанный пол, припали к заляпанным грязью окнам.

— Проспект 25-го октября! — громко закричал кондуктор, и за окном возник Невский — множество машин, ломовых и легковых извозчиков на мостовой, сложенной почерневшими, местами осевшими деревянными торцами. День был ветреный, по небу быстро пролетали тучи. Иногда между туч проглядывало солнце, в его лучах вспыхивали окна одинаковых серых зданий, витрины и покосившиеся вывески магазинов.

Трамвай, отчаянно звеня и подпрыгивая на стрелках, свернул на Садовую. Небо затянуло, стало темно, в окно застучал дождь. Промелькнули пожухлые газоны и угрюмые обелиски Марсового поля. Внезапно, сразу со всех сторон, открылась Нева. Громыхнув чугунными плитами, трамвай проехал по Троицкому мосту, закружил по Петроградской. Дождь перестал. Улицы, мощенные ровным булыжником, были пустынны.

— Площадь Льва Толстого, — объявил кондуктор.

Марк выпрыгнул на мостовую, подхватил Вету. Трамвай звякнул и растворился в тумане.

Они огляделись. Высокие мрачные дома. Прямые улицы. Редкие прохожие.

Марк достал из кармана куртки бумажку, поднес к глазам. Потом решительно указал рукой в сторону широкой улицы, в конце которой угадывалась Нева:

— Нам туда!

— Ты уверен? — спросила Вета.

Марк показал ей бумажку. Там было написано ровным почерком:

«Проспект Красных Зорь, быв. Каменноостровский».

Они шли по пустой мостовой, мимо темных домов с заколоченными подъездами. Холодный ветер дул в лицо. Дверь булочной «Верный путь, быв. Филиппова» была приоткрыта. На витрине стояли блюда с пирожными. Вета почувствовала острый голод.

— Потерпи, — сказал Марк. Уже недалеко.

Они увидели большой дом и мимо замерших на балюстраде гипсовых ангелочков прошли в глухой двор-колодец. Открыли заколоченную фанерой дверь, стали подниматься по черным ступеням лестницы, петлявшей вокруг мертвой клети лифта. Марк считал этажи: «… третий, четвертый, пятый…» На площадке пятого этажа они остановились, опустили баулы на пол. Марк нащупал на двери звонок. Нажал три раза. Через тяжелую дверь донеслась трель. Марк позвонил опять. Дверь ожила и приоткрылась на длину стальной цепочки. Испуганный женский голос спросил:

— Вам кого?

Марк сказал:

— Мы от Алихановых. Откройте!

Дверь рассердилась:

— Не знаю таких! Уходите!

Дверь захлопнулась, затрещали щеколды. Вета испуганно схватила Марка за рукав.

— Ты что-то перепутал…

Марк вытащил бумажку, поднес к близоруким глазам, долго читал при тусклом свете, струившемся из лестничного окна.

— Да нет, все верно, квартира 18, пятый этаж.

Он опять нажал на звонок.

Голос за дверью зазвучал угрожающе:

— Если не перестанете хулиганить, я позвоню в милицию!

За дверью снова послышались шаги, и чей-то голос спросил фальцетом:

— В чем дело, Ксюшенька?

И Ксюшин голос у двери:

— Опять хулиганы. Говорят, от каких-то Полупановых.

— Может быть от Алихановых?

Опять раздался треск запоров, дверь снова приоткрылась на ширину цепочки, и в щели показалось лицо обладателя фальцета.

— А не скажете, молодой человек, от каких вы именно Алихановых?

— От Ивана Саркисовича из Тифлиса!

Дверь наконец раскрылась и в тусклом свете прихожей проступили человеческие фигуры: женская — высокая и худая в легком халатике, и мужская — маленькая, толстенькая в вязаной кофте и в белых кальсонах с завязками.

— Так вы те самые, о ком писал Иван Саркисович… Очень рад, очень рад…

Толстенький человек церемонно кланяется, делает попытку щелкнуть отсутствующими каблуками, протягивает ручку калачиком:

— Годлевский Михаил Исидорович, студент Горного института.

Подталкивает Ксюшу:

— Познакомься… Родственники Иван Саркисовича, помнишь, у нас с ним были дела…

— Да, что-то припоминаю, Мишенька…

У Ксюши с лица не сходит выражение беспокойства. Она нехотя протягивает Марку руку. Марк снимает фуражку, целует ручку.

Ксюша подобрела, заворковала.

— Ах, что же вы, зачем же…

Вета достает из баула большую коробку.

— Здесь письмо от отца и кое-что из Тифлиса.

Они шествуют по бесконечному темному коридору. Мишенька шагает впереди, мелькают завязки его кальсон. Они входят на кухню, там появляются новые лица.