Ленинград, Тифлис…
Шрифт:
Переезд был делом хлопотным. Марк взял двухнедельный отпуск и отправился в Тифлис. Старшие Дадашевы, Жорж и Маша, долго не могли решить, как им поступить. Сперва собрались было ехать, но в последний момент передумали:
— Поезжайте сперва вы, — сказал Жорж, — а мы посмотрим.
И вот, наконец, Ленинград, Октябрьский вокзал. Вереница носильщиков торжественно загружает дадашевское добро — картонки, коробки, ящики с книгами — в огромный «линкольн». На шестой этаж вещи переносят дворник Василий Михеич и двое запойного вида мужичков. Выбежал во двор Мишенька — в неизменной студенческой
Через неделю вещи были расставлены. Блестели темным золотом корешки Брокгауза и Евфрона в ореховом книжном шкафу — наследство Гросса-старшего. Марка до слез растрогали вещички, которые он знал с детства, но о существовании которых он напрочь забыл: ломберный столик, персидский ковер, домашние туфли-чусты и даже огромный спичечный коробок — сувенир Всемирной Парижской выставки 1900 года.
Старики к Ленинграду привыкали трудно: холодно и все не как в Тифлисе. Марк целыми днями на работе, приходит поздно, усталый. Выручали книги, друзья, театр.
Вета несколько раз приглашала Пашу и Анну на Зверинскую. К ним сразу привязался Лева Лилиенталь, они помнили его еще по Тифлису: он приезжал за Ветой четыре года назад. Лева приносил им книги и новые выпуски журналов: «Обязательно прочитайте то, что я отметил красным карандашом…»
Вета присылала им контрамарки в Мариинку. Данила очень удачно оформил новую постановку «Пиковой дамы», а теперь получил в Мариинке постоянное место помощника главного художника. Ни оперы, ни балеты большого впечатления на Анну не произвели, она предпочитала им концерты в Филармонии.
Марк однажды посмотрел «Дон Кихот» и заболел балетом. Не пропускал ни одного спектакля. Когда билетов в кассе не было, он давал рубль знакомому капельдинеру, и тот его пропускал. Марк усаживался на барьер между ложами.
Несколько раз Марк видел в директорской ложе невысокого блондина с зачесанными назад волосами. Он появлялся, когда в зале гас свет и исчезал перед концом спектакля.
— Кто это? — просил Марк у капельдинера.
— Вы не узнали? — тот улыбнулся. — Это товарищ Киров.
Иногда, уходя из театра, Марк замечал большую черную машину у артистического подъезда. На заднем сиденье сидел блондин в полувоенном френче с зачесанными назад волосами. Марк видел, как в машину впархивали балерины…
…В мае дни стали длиннее, повеяло теплом. Как-то вечером Паша и Анна шли по проспекту Красных Зорь, мимо большого дома с гранитными колоннами. У подъезда стоял грузовик, красноармейцы грузили в него мебель. Рядом с грузовиком они заметили болезненного вида мужчину в белой папахе и женщину, закутанную в шаль.
Женщина окликнула Пашу по имени:
— Вы меня не узнали?
Паша посмотрел ей в лицо. Что-то знакомое, но где он ее видел, вспомнить не мог.
— Ирина Габриелян. Наверное, я сильно изменилась.
— Господи, — вскрикнул Паша. Он хотел что-то сказать еще, но осекся. К ним подошел человек в папахе.
— Познакомься, Евсей, — сказала ему Ирина. Это наш товарищ из Тифлиса.
Евсей неуверенно протянул руку.
— Из Тифлиса?
— Это друг, — сказала Ирина.
Паша пожал протянутую ему безжизненную руку.
— Нам
нужно торопиться, — сказал Евсей.— Мы уезжаем, — сказала Ирина. — Нас переводят на другую работу. В Ташкент…
* * *
…Год 1932-й был для Веты примечателен двумя событиями: она родила Татку и закончила «Песни западных армян». Ни одно из этих событий большой радости Вете не принесло. Наверное потому, что жизнь ее с Данилой разладилась. Вета знала, что у Данилы связи с женщинами и с этим смирилась. Данила часто уезжал в Москву. Он стал модным театральным художником. Его приглашали Мейерхольд и Таиров, он оформлял балетные спектакли в Большом. Данилины командировки длились месяцами, ему даже выделили небольшую квартирку в театральном доме на Неглинной. Кто-то из знакомых не без удовольствия поведал Вете, что в Москве у Данилы «постоянная женщина», и она открыто называет Данилу мужем.
Сообщение о том, что Вета беременна, Данила воспринял спокойно. Немного удивился.
— Постой, мы, кажется, уже давно…
— Нет, все сходится. Это было в январе, у тебя случился приступ нежности…
Они помолчали.
— Что думаешь делать? — спросил Данила.
— Буду рожать, — ответила Вета.
В мае Вета переехала на дачу в Толмачево. Дачу ей снял Лева.
— Тебе нужен свежий воздух.
Доехать до Толмачева было непросто. Поездом до Луги, а оттуда автобусом, по разбитой дороге.
На даче было хорошо. На деревьях появились липкие листочки, сквозь пожухлую прошлогоднюю листву пробивалась трава. Утром Вета надевала резиновые сапоги и по мокрой тропинке уходила в лес. Пробиралась на полянку, садилась на пенек и часами сидела неподвижно: смотрела на голубое небо, дышала воздухом, настоянным на березовых почках.
Лева приезжал каждую субботу. Привозил листы корректуры.
Несколько раз приезжала Лида Файнберг. Держалась она уверенно, даже развязно. О случае в Москве не вспоминала. Кто-то сказал Вете, что у Лиды появилась новая пассия: студентка-первокурсница из Сибири.
Как-то раз, это было уже в июне, приехал Данила. Притащил рюкзак с вином и закусками. В тот день там были Лева и Лида. Пошли в лес вчетвером. Данила развел костер. Попытался устроить шашлык: нанизал кусочки мяса на сырые березовые прутья, бросил их в костер. По лесу пошел запах горелого мяса. Вино пили прямо из бутылок, стаканы прихватить забыли. Данила выхлебал из горла полбутылки водки и очень быстро захмелел. Прыгал через костер, ползал на коленях, хватал за ноги Лиду Файнберг. Домой, на дачу, Данилу вел под руки Лева. Данила сильно качался и скулил:
— Левочка, ты Вету люби, она хорошая…
На даче Даниле постелили тюфячок, и он сразу уснул, даже не сняв выпачканных в глине ботинок.
Однажды Лева приехал на дачу озабоченный. В издательстве приостановили работу над уже готовой к печати Ветиной книжкой. Лева бегал по инстанциям, пытался выяснить, в чем дело. Через знакомого в Главлите удалось узнать, что пришло письмо, подписанное академиком Орбеляном. В письме говорилось, что появление книжки осложнит отношения СССР с дружественной Турецкой республикой.