Лента Мебиуса
Шрифт:
Раздался деликатный стук, и в дверях показалась фигура гражданина Ригерта. Секунд-майор Ригерт, который, как мы помним, расследовал связи министра обороны Закса с преступным отцом Лоренцо – сеньором Роберто даль Пра, и который был вынужден приостановить успешное расследование из-за некстати возникшей дружбы между маркизами, исполнял теперь, при возвысившемся Шинкле, роль служебного пса.
– Гражданин генерал! Разрешите обратиться?
Лошадиные зубы самозваного генерала обнажились до половины. Шинкль царственно кивнул. Ему только не нравилось это слово – «гражданин», но ничего не поделаешь, таковы издержки революционного времени. Вмиг все стали гражданами или гражданками: и генералы,
Ригерт подошел ближе и вытянулся.
– Площадь Победы…
– Что – площадь Победы?..
– Непорядок там, гражданин генерал…
– Что такое?
– Кучка контрреволюционеров с транспарантами, подстрекаемая диссидентами…
– Ну?..
– Они требуют освободить известного писателя да Влатти и короля Самсона.
– Бывшего короля, Ригерт. Понял? Бывшего! Господи, что за люди?! Низложен тиран, от которого житья не было простому человеку. Им бы радоваться. А они… И опять эти проклятые диссиденты! Всюду лезут, чтобы покрасоваться. Не пойму я их. То они против деспотического режима, то – за… Вертятся, как прошмандовки… Так, ты говоришь, там этого народа кучка?
– Так точно, кучка, гражданин генерал.
– Что мне тебя, учить что ли? Возьми взвод полицейских, пару бронетранспортеров с брандспойтами и разгони этих раздолбаев к чертовой матери! Было бы о чем говорить…
– Дело в том, что эта кучка… Словом, там, на площади, этих самых раздолбаев с транспарантами – тысяч сорок-пятьдесят! И они направляются к зданию тюрьмы… По донесениям агентов, часть движется сюда, к министерству… Они вооружены.
Шинкль чуть не выпрыгнул из генеральского мундира. Он очень не любил больших скоплений людей.
– Ригерт, ты просто свинья! Сорок-пятьдесят тысяч! Ничего себе кучка?! Где мой «Калашников»? – хрипло спросил он. – Живым я им не дамся. Я буду отбиваться…
– Какой там отбиваться… У наших мирных асперонов этих «Калашниковых», что грязи… Вам бы спрятаться куда-нибудь…
– Спрятаться? Ты думаешь? А кто же будет отбиваться?
– А зачем вообще отбиваться? Не легче ли перейти на сторону народа?
– Опять?! Сколько можно?! Ты совсем запутал меня… Разве я не народом назначен на пост министра? Скажи, Ригерт, что происходит в нашей стране?.. Я готов примкнуть хоть к черту, только бы мне объяснили толком, кого я должен арестовывать, а кого выпускать… Этот чертов народ сам не знает, чего хочет. Уж, не американцы ли здесь поработали? Они по части организации бардака похожи на русских… Только американцы устраивают бардак в чужих странах, а русские – у себя. Где моя партикулярная одежонка? Надо срочно переодеться, нынче военные мундиры для толпы, что красная тряпка для быка…
– Позвольте дать совет, гражданин генерал…
– Какой я тебе генерал?! – взвизгнул Шинкль. – говори мне просто: гражданин Шинкль.
– Гражданин Шинкль!..
– Так-то лучше. Ну, что за совет?
– Я бы на вашем месте отпустил из предварилки этого русского, Голицына… На черта нам международный скандал?
– Ты прав! Давай его сюда. Срочно!
Мы оставили короля Самсона в нелегкую для него минуту.
Король стоял у глухой тюремной стены и думал. Через мгновение одним монархом на земле станет меньше. Завершится жизнь последнего представителя династии асперонских королей.
Не велика потеря, в общем-то… Не Капетинги, словом, не Каролинги и даже не Меровинги.
Главное – это сохранять спокойствие и достоинство. Он должен оставаться королем до последней минуты. Хотя и это, если разобраться, чепуха. Что изменится, если он, вместо того чтобы гордо выкатить
грудь и бесстрашно выпучить глаза, падет перед бунтовщиками на колени и, вопя и стеная, будет слезно молить их сжалиться и даровать ему жизнь?Главное в другом.
Нужно ли ему всё это, или нет?
Нужна ли ему такая жизнь?
Думай, думай, король! – говорил он себе. В его раскаленной голове шумел рой бессвязных мыслей, среди которых – он точно знал это!
– была спасительная мысль, ведущая в будущую жизнь, и эту мысль он должен был успеть вычислить, отобрать, отсеять и ухватить. Ему почему-то вдруг показалось, что еще не все потеряно, и он, безоружный и беспомощный, может каким-то образом повлиять на то, что вот-вот должно было с ним произойти.
Секунды сгорали, как спички…
Через мгновение он будет свободен. Смерть как освобождение. Именно так надо ее воспринимать. Именно, так… Нет, нет, не то! Смерть как освобождение – это если жизнь в тягость. А если нет? Разве не получал он от жизни радостей и полновесных плотских наслаждений? Да, он никогда никого не любил. Это верно. Так вышло. Таким он уродился. И все же… существует Аннет. Была Ингрид. Была, наконец, Дениз. Незабываемая прелестница, нежная медведица, вооруженная с ума сводящим розовым кустом с нежными шипами. Хотя назвать любовью то, что он к ней испытывал, вряд ли было бы правильным.
А что такое любовь?
В старых книгах об этом чувстве почти никогда не говорилось открыто и прямо: авторы обычно стыдливо ставили многоточие, словно у них не хватало любовного опыта, а с воображением и представлениями о нравственности возникали проблемы.
Позже о любви стали писать как о разновидности как простых, так и сложных по исполнению физических упражнений, назвав эти упражнения сексом. И сразу появился целый легион знатоков, которые производство романов об этом самом деле поставили на поток.
«Но не думаю, что секс – это и есть любовь. Вероятно, это одно из низших ее подразделений. Впрочем, почему – низших? Разве не бывало мне… Ах, о чем это я… Да еще перед смертью…»
Самсону показалось, что время замедлило свое движение.
И все же, что такое любовь?
Только ли половое влечение, какое бывает весной у какого-нибудь пораженного любовной лихорадкой носорога или дикой свиньи, у которых на уме только одно, как бы поскорее вонзить свой член во что-то нежно-мягкое, плотное и влажное?
Можно ли прожить без чувства любви и быть при этом полноценным человеком?
Почему бы и нет?
Да, он обделен этим чувством. Ну и что из того? Не он один. Да половина человеческого рода не знает, что это такое, и либо скрывает это, либо вообще не задумывается над этим. И прекрасно себя чувствует.
Незнание никак не мешает людям спокойно жить и отдавать пустующее место в сердце не любви, а чему-нибудь иному.
Зависти, например. Кстати, зависть – очень сильное, многогранное чувство, по богатству красок и оттенков соперничающее, он где-то читал об этом, не только с этой самой любовью, но и с ненавистью… А уж сильнее этого чувства не может быть ничего…
И потом, если произойдет чудо и его к чертовой матери не пристрелят через минуту, то, может, любовь еще придет к нему. Бывает же такое. Он еще не стар.
Пришла же любовь к семидесятилетнему переростку Гёте. А Самсону до гётевских семидесяти, если он сегодня не умрет, еще ой как далеко. Правда, у Гёте это была не первая любовь. И не вторая. И не третья. И даже не четвертая.
Пунктуальный и основательный немец, всю жизнь успешно боровшийся с собственной сентиментальностью, может, специально на протяжении нескольких десятилетий интенсивно тренировал сердце и боеголовку, готовя их к последнему штурму… И штурму успешному.