Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый

– В итоге так: распишетесь сами или документы придется проверять? – пробасил участковый. Ему вся эта тягомотина с уклонистами уже в печенках; надоело; будто своих забот нет.

– Хотя досталось крепко.

Старший вынул из бумажника пару американских купюр и положил на тумбочку Ивану Карповичу: пацану на лечение; ну и апельсинов там на общак купи, отец, сока там всякого. Поправляйся. Все, мужики – поправляйтесь.

Хлопнул Ивана Карповича по плечу.

Так же быстро, как появились, они исчезли.

Но это был еще не конец.

Пару часов спустя на отделение попыталась зайти еще одна бригада – ее остановил не охранник, а скорее доктор Аванесян, невыспанный и злой после дежурства, а также вовремя прибывший на подмогу завотделением Михаил Павлович, который, будучи не в духе (то есть почти всегда), обладал загадочной сверхспособностью наводить страх на все пока еще живое.

– Куда направляемся? Без бахил, спрашиваю, куда направляемся?.. Кругом марш, лестница налево.

В середине дня явились милиционеры. Зашли к заведующему.

– Почему не доложили? Огнестрела нет, в сводках по медсанчасти все есть. Хотите взглянуть на хлопца? Пройдемте. Лера, дайте карту… Вот, все зафиксировано… Криминальный характер травм? Не исключаю. Но, быть может, просто упал неудачно или ДТП, что скорее. Почему на льду? Откуда мне знать? Придет в себя – опросите. У нас знаете сколько таких загадочных травм по району? Мужик на спор по пьяни взял бензуху в левую руку и отхерачил себе хозяйство. Жена откусила мужу нос в порыве страсти. Или, вот, недавно – вдова из урочища Яппиля после смерти супруга сожительствовала с цепным псом, в результате ссоры влюбленных получила покусы спины и плеч, а также травматическую ампутацию левого уха. Предлагаю расследовать.

Милиционеры, похохатывая, удалились.

Данька смотрел под ноги, все еще о чем-то раздумывая. Потом вскинул глаза на мента, на старлея. Сообразил чего-то.

– Ручка есть?

Военный радостно полез в планшетку. Придерживая повестку, все смотрел на Даньку подозрительно, будто ожидал, что он сейчас бумаженцию прямо из-под пера выхватит и съест.

Заросший красными по осени кленами бульвар; клочья листьев и туч, середина солнца. Ветер густой и свежий, дышишь, как пьешь, и чем больше, тем больше хочется. Дальше по улице заурчала машина.

Старлей неровным жестом оторвал у повестки корешок и быстро отступил на шаг.

– Все? – устало спросил Ворон.

– Все, – радостно кивнул военный и осклабился: – До встречи.

Щас тебе, – думал Данька, поднимаясь по лестнице. Скажусь больным, уеду к бабушке. В деревню. В турпоход.

В общем, он уже знал, что не уедет никуда: бабушке объяснять про военкомат было еще унизительней, чем Грюнбергу. Строгая Екатерина Игоревна; или Даньке так казалось. Ворон злобно толкнул от себя входную дверь квартиры. Грохнул кулаком в притолоку. А что еще оставалось?

…Оставалось чуть больше недели. Первые пару дней Данька шатался по квартире, время от времени исступленно хватаясь за какую-нибудь книжку. Читать не получалось; он был весь напряжен, изнутри как поднывало. Он позвонил маме в Нью-Йорк, спросил, как дела. Разговаривал с ней так тихо и ласково, что мать, привыкшая к его обычному небрежно-холодноватому тону, даже забеспокоилась: Данечка, ты не заболел? С матерью они так давно поддерживали светские отношения, что удивляться внезапному потеплению у нее были все основания.

Михаил Павлович зашел в ординаторскую, где переодевался сменившийся Аванесян, и предложил ему достать заначенный коньяк.

А температура у недавно горящего, словно в адском пламени, Адама – пошла на спад.

– Антибиотики, небось, литрами льете? – пожурил доктора Аванесяна доктор Кольцов за третьей рюмкой.

– Льем, а что делать-то! – заверил Рафаэль Леонидович.

– Ну и правильно, – согласился Кольцов и покатал коньяк во рту, отчего его недлинная густая борода встопорщилась сначала на одной щеке, затем и на другой.

– Лимончиком закусите, – посоветовал ему Аванесян. И нарезал лимон – не тот, что в магазинах, а присланный из далекого южного края и благоухающий, подобно снежному цветку.

Сложнейшая система боролась за существование массой способов: нагреваясь и регулируя теплообмен, атакуя недружественных агентов, штопая существенные детали и отторгая фрагменты, которые уже невозможно спасти; процессы заживления и омертвения шли одновременно, и на сторонний взгляд все это пока выглядело ужасающе. Взгляда же изнутри пока не было, да и быть не могло; химическая фабрика гормонов и нейромедиаторов пригасила сознание, оттягивая неизбежный момент принятия новых условий до момента хотя бы относительной стабильности, когда культура сможет наконец ощутить как свою невозвратную искалеченность, так и необходимость дальнейшего развития с оставленной данностью; и не гикнуться, не сбрендить в самоубийственных конвульсиях, а только медленно и не всегда верно избывать понесенный ущерб.

А пока сползала крепкая приграничная кожа, обнажая дикое мясо, слезали ногти оборонительных систем, отмирали пальчики приморских провинций, тут и там вспыхивали воспалительные процессы; хрен вам, а не Кавказ; за Севастополь ответите, – я тоже смотрела этот фильм, – подтвердила медсестра Лерочка. Я тебе, братишка, сейчас укол поставлю, и ты заснешь. Тебе надо спать пока, во сне мы выздоравливаем – если не умираем, конечно. Но ты, я думаю, не умрешь. Не время еще. Не время.

Данька сидел на балконе, уложив руки на парапет, а подбородок – сверху, на тыльную сторону ладони. Собирался тусклый сентябрьский дождик; теплый и нерешительный, будто не определившийся – летний он или уже совсем осенний. Данька вспоминал мамино лицо и думал о том, какой он тупой и нетерпимый дуралей: после смерти отца мама заторопилась замуж; он с полным, казалось бы, правом на нее обиделся. Обидели мышку – написали в норку, – подумал про себя Ворон. Беспокойство, непонимание в голосе матери очень его резануло: насколько надо было привыкнуть к его оскорбленной мине, чтобы удивляться нормальному человеческому тону. В комнате зазвонил телефон. Возможно, он звонил уже некоторое время, но Данька только сейчас услышал. Он медленно поднялся с табуретки. Дождик то ли прекратился, то ли подзатих; гляди-ка, – улыбнулся Данька. Радуга. Над тополями, над черемухами, через шпиль часового завода в отдалении. Тоже – чахлая, невзрачно-прозрачная, но все же. Ра-ду-га. Данька подумал загадать желание, но телефон все трезвонил, и он отложил на потом.

– Да.

– Да… Даниил Андреевич? – Алька, кажется, уже не ждала, что ей кто-нибудь откликнется.

– Смирнова? – внезапно развеселился Ворон.

– Да, это я… – Даниил Андреевич с удивлением уловил в Алькином голосе легкое кокетство. – Мы все хотели узнать, как у вас дела.

Данька зажал трубку плечом и плюхнулся на диван, приготовившись развеяться разговором.

– Мы – это кто? У тебя комсомольское поручение, что ли?

– Нет… Я… Мы…

Данька почесал нос и во весь рот улыбнулся в трубку. На душе становилось свежо и весело; он так давно не чувствовал себя в силе перед обстоятельствами, что Алькины смешные заминки, ее робость, то, как она лихорадочно подыскивает повод для звонка, доставляли ему легкое садистское удовольствие.

Пациент неожиданно дернулся от иглы, посмотрел осмысленно и подтвердил – у спящего невод ловит. Еводло – расслышала сестра сквозь обметанные коростой губы. Еще и ругается! – фыркнула, зафиксировала горячее предплечье маленькой крепкой кистью, вколола препарат и ушла, бормоча и позвякивая шприцами в контейнере.

3. Там, куда я ухожу

Над дорогой в полуметре от них пронесся стриж, устремляясь к разливам едва опушившейся цветами сныти, где танцевал видимый даже глазом прозрачный рой мошкары.