Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый

– Да она сама бы рада, курва, – с внезапной злостью сказал он.

Вадим не нашелся что ответить, махнул рукой и зашагал к берегу.

Над заливом тлел весенний закат, с деревенской горки виден был заросший коротким витым сосняком берег. Прошел мимо армянского магазина до заброшенной заправки, сбрел по легкой ветвистой дороге к рыбацкой пристани. Молчали ржавые траулеры, пирс растрескался, дальше был предусмотрен причал. Причал обрушился в медно-серую волну, и рыба на самом деле кишела, но жрали ее только чайки цвета подмокшего асфальта, с белым исподом, злые и жадные птицы. От ближнего грузового порта плыли нефтяные пятна. Порт начали строить несколько лет назад, поговаривали, что значительную долю инвестиций обеспечил крупный питерский авторитет; с каждым годом его щупальца перекидывались ближе к дорогим ему местам. Росли промышленные корпуса, возникали поселки строителей, говорящих на чужих языках. Люди жили в коробках и работали за еду; это была история, которая никак не могла вдохновить его… ну а что бы ты здесь построил? – будто услышал он закономерный вопрос, заданный почему-то Алькиным голосом.

Ладно, пусть будет порт – уже почти построили, не ломать же, – мысленно отвечал он ей. Но пусть бы оттуда отчаливали не суда, нагруженные цветниной, и не толстобрюхие танкеры приползали насосаться нефтепродуктов… ну, по крайней мере, не только они. А шли бы к нам белые паромы из соседних стран и даже лайнеры из стран далеких. Пусть бы залив ожил, побежали по нему корабли и парусные лодки, пусть бы люди с лайнеров пересаживались на небольшие красивые суда класса река-море, а может быть, и в отстроенные реконструкторами ладьи и драккары, и отправлялись смотреть Кронштадт, Петербург и дальше, через Неву к крепости Орешек, затем по Ладоге в устье Волхова к Староладожской крепости-городищу и самому Великому Новгороду… В Ладогу класс река-море не выпустят, – ехидно замечала ему внутренняя Алька. – А к Новгороду по Волхову они, скорее всего, шлюзование не пройдут, там ведь Волховская ГЭС, первенец электрификации и машиностроения.

Ворон болтался по конюшне без дела в новенькой форме, когда наткнулся на угрюмую девицу – свитер, галифе.

– Привет, – сказал он неуверенным голосом.

– Ну, здорово, – ответила она и подбоченилась.

– Ты кто здесь? – нашелся Ворон.

– Варя. Конюх. Сержант.

Ворон прищурился. Варвара хлопнула попону на спину поджиревшему сизому мерину и обернулась к Даньке.

– Седлать умеете? Что значит – немного? Наполовину умеете? Ладно, сейчас приготовлю и поедем их гулять.

Мягкое облако прислоняется к дальней крыше, как конь к забору. То, что происходит этой осенью, довольно неприятно; время пришло в себя и показало зубы. Хотя, если посмотреть, – с улыбкой размышляет Данька, забравшись на чердак конюшни, – то происходит торжество марксистского положения – бытие вырабатывает подходящее для себя сознание, мифологию, символическую систему. И система эта – от шпор на ботинках гвардейцев Дружины до мессы по центральным телеканалам – безусловно стоит своего Парижа.

– Прочитал я твою антиутопию… Это ведь только начало, верно?

Они сидят в новооткрывшемся литературном клубе с Петей Мыскиным, местным когда-то журналистом, ныне живущем на чемоданах: ему светит место в столице. Петя политобозреватель, сделавший себе имя в сетевых журналах.

– Забавненько… Дружинники в галифе… Хм. Надо запомнить… – Петя оглядывает веселыми глазами обеденный зал клуба и слегка скучнеет. Во-первых, ему никак не несут борщ, во-вторых, во время, далекое от прайм-тайма, в клубе совсем нет девушек, которые могли бы обратить на него внимание: такого молодого, замечательного, прямо завтра уезжающего в Москву.

Да что ты цепляешься-то?.. Ну хорошо, проведем скоростную жэдэ-линию пассажирскую из порта на Петербург, остановки – Копорье, Сосновый Бор, форты, Ораниенбаум, Петергоф… ну и сюда можно веточку, чтоб местным удобнее добираться. – Прекрасно, только на этом вся твоя любимая здешняя дикость и закончится, – вредничает Алевтина. – Понаедут сюда дачники из Питера, кто-то и жить останется, отгрохают особняков на высоком берегу, откроется пара торговых центров с фитнесом и кино, ижорцы твои любимые устроятся туда работать кассирами и администраторами зала, окончательно забудут и рыболовство, и свой язык, будут ходить в униформе и кричать – свободная касса! А, это в Макдоналдсе. Но и Макдоналдс тоже откроют, будь уверен.

Вадим в сердцах прихлопнул нахалку, внутренний диалог прервался, осталось только смотреть. Солнце скрылось, последний свет сумерек оседал на иных предметах – светлых камнях, ракушках, бетоне, а другие, наоборот, стремительно наливались мглой. Теперь заговорил уже сам пейзаж: на пасмурном ижорском берегу сложены груды камня; поверх камней сохнут сети. Не весна, а мокрая, мрачная осень, тринадцатый век. Отряд выбранного новгородцами полководца, Александра Ярославича рода Рюриковичей, впоследствии известного под позывным «Невский», договаривается на территории укрепрайона Копорье со старшинами ижорских земель. Набрякшей свинцовой плитой лежит залив, а над ним мерцает беспардонная северная лазурь, проблесками отражаясь в изгибах ленивых волн. Густым и гибким ворсом топорщатся ельники; на север стремятся утки, журавли, гуси, а с севера – предприимчивая и жадная свейская родня, которой надобно наконец показать, чьи в лесу шишки… А вот годы накануне другой войны – и на этих волнах кипит работа, воздвигаются пирсы, грузовые баржи тащат щебень, песок, металлические опоры, а лес валят прямо на берегу, где должен встать Солнечногорск, новая база Краснознаменного Балтийского флота, вот уже построен аэродром и птички морской авиации закружили над вечно шумящей под ветрами темной хвойной братвой, а кое-где из кабины видны просветы березняков и пятна ольшаника, и долгие верховые болота, где следы от тяжелых танков останутся еще и в будущем веке, сам недавно набрел… А вот на макушке тяжелого лета горит-полыхает Кингисеппский укрепрайон, и, цепляясь за берег, отползает на восток наша восьмая ударная, и редкому самолету удается взлететь с бетонной полоски посреди леса, лежат вбитые в землю крылатые машины, полыхают ангары: их остовы тоже сохранятся далеким приветом аж до развала СССР, когда предприимчивый председатель военно-морского садоводства, обживая разбитый аэродром, разместит на ладонях бетонных полос и внутри ангаров дорожную технику.

– Видишь ли, Дань… – Петя подпирает ладошкой по-девичьи нежную щеку и разглядывает Даньку сквозь толстенные очки. – У тебя такая книжка получается… С политическим, как-никак, замесом. У нас сейчас политика неплохо проплачивается; политика проплачивается всегда хорошо. Но тут надо решать, выбирать позицию. Либо ты… гм… с партией власти, либо сам понимаешь за кого. И в том, и в другом случае можно неплохо устроиться. А у тебя с этим как раз неясность: кажется, что ты вообще против всех. Зачем это? Зачем тогда все?

Пете кажется, что Данька то ли не понимает, то ли недостаточно проникается. Он горячится, жестикулирует ладошками. На правой руке – два щегольских перстня, которые Петя для пущей выразительности иногда покручивает.

– Черт его знает… Я не думал об этом. – Данька улыбается. Петя расцветает и тянется его по плечу похлопать: вот, не думал! А следовало бы! Пете приносят борщ. Ему становится совсем хорошо: он ест и ободряюще посматривает на Ворона: мол, слушай меня, и все образуется. Тот рассеянно скользит взглядом в окно; там солнце высвечивает половину улицы, душно танцует пыль. Данька продолжает улыбаться – легко и ни о чем, будто его разморил полдень. Потом оборачивается к Мыскину и говорит:

– Петь, смотри… Я отдаю себе отчет в том, что очень нелепый кандидат на роль какого-то там трибуна. В конце концов, мне лично не на что обижаться. Все косяки, на которые другие напарываются, со мной будто уклоняются от встречи… личные горести не в счет, они есть у всех. А я вот все равно почему-то обижаюсь, – смущенно. – Тебе, наверное, тоже знакомо это чувство – как будто нас всех развели, только вот непонятно как. Я все думал – к чему бы это? Если даже такого колобка, у кого все хорошо, от бабушки ушел и от дедушки, и от волка, счастливчика и вообще, тошнит от любого соприкосновения с происходящим – это ведь говорит о чем-то? Как будто, знаешь, по-тихому неумолимо шла инфляция человеков, и вот они уже совсем обесценились. Вроде бы номинал тот же, а реальное обеспечение уже давно ноль, без палочек. Ну вот, от примитива… Вот… телепрограммка. – Данька кивает на газету, стыдливо подсунутую Петей под стопку журналов.

Но снова весна, черно-серебряные вороны танцуют в тумане над лесом. На полуобрушенном пирсе хочется закурить; из сторожки у проходной остановленного рыбзавода рвется ропот Михея и Джуманджи – «Это война», – говорит Михей. Опять война? Да нет же никакой войны, – сопротивляется этой мысли Вадим. – Нет и не будет.

– Просто у нас она всегда рядом, – снова просыпается Алька, на этот раз ее голос тих и печален. Вадим не заметил, как истаяла короткая майская ночь; утренний воздух зализывает беспокойство; свежими шрамами бугрятся волны, становится холоднее. Поднимается, вскипает ледяной ветер; неужто мы – последнее поколение, что чувствует нечто подобное? Солидарность с этой землей почти биологического характера – как у лося или волчьей стаи, – спрашивает он у Алевтины, но она не отвечает на этот раз.