Летучий корабль

Я никогда не говорил этого тебе… вообще никому не говорил… Это было единственное, чего я боялся в жизни — что с тобой что-то случится, а я не успею оказаться рядом. Наверное, это началось еще со школы. И вот это произошло: пока я раскланивался с магами в Венесуэле или в Колумбии, принимал, как должное, почести и поздравления, открывая там представительства, ведя переговоры, представляя себе, как небрежно стану отчитываться в Лондоне об очередном успехе, ты просто направил свой маггловский автомобиль на хлипкое ограждение набережной, написав напоследок, что «любимых убивают все». Это был конец, хотя в тот день, выходя от Уизли, я боялся признаться себе в этом. Моя жизнь, моя карьера, мои амбиции — все летело к чертям, потому что, начиная с того дня, я точно знал: я убил человека, которого люблю. Я сам убил того, кто любил меня. И ничего нельзя исправить.

Мне стоило подать Люциусу прошение об отставке, как только я выкупил у твоего приятеля письмо и жемчужину, но по инерции я продержался еще какое-то время. Даже довольно долго — до октября. Я куда-то там ездил, вел какие-то переговоры, но я-то знал, что с каждым днем… черт, это звучит довольно глупо, но с каждым днем моя жизнь все больше и больше теряла суть, опору, оправдание… не знаю, так что в какой-то момент остался только фасад, за которым были руины. Ты, может быть, помнишь — я люблю красивые вещи… Думаю, оттого, что в детстве и в юности у меня ничего толком не было, так что когда в моих руках оказалось отцовское состояние, я словно сорвался с цепи — сейчас в имении во Франции можно открывать музей… Так вот, я, скорее, по старой памяти, продолжал таскаться по магическим и немагическим антикварным лавкам во всех странах, где я бывал, а когда видел там что-то, что хотелось взять в руки… Понимаешь, я стал ловить себя на том, что думаю: а могло бы это понравиться тебе? Как будто ты был жив… как будто я выбирал вещи для нашего общего дома. Представлял себе, как ты будешь улыбаться, распаковывая очередную дорогую безделку. Как тогда, когда рассматривал вместе со мной модели кораблей и шкатулки на Кесе. У меня все время стояла перед глазами эта картинка: твои мальчишеские руки, осторожно обводящие фигурки обезьянок… Как ты боялся лишний раз выдохнуть, когда снимал с полки шхуны, фрегаты и галеоны, когда кончиками пальцев дотрагивался до верхушек мачт или пушек. И этот восторг в твоих глазах — как будто открываешь рождественский подарок. Безумие. Я практически не сомневался, что я схожу с ума.

И еще эта жемчужина… она будто продолжала жить… От нее словно все время шло тепло, тепло и свет. Знаешь, такие вещи обычно умирают вместе с хозяином.

– Северус, а она была …

– Магическая? Нет, что ты, совершенно обычная. Правда, с того самого корабля, помнишь, где ты чуть было не утонул? Когда я вернулся с Кеса… я понимал, что предал тебя, что ты вряд ли будешь готов меня простить. Мне хотелось, чтобы у тебя осталось что-то на память обо мне. И я достал ее из трюма, уж не знаю, была ли это та самая жемчужина, ради которой ты чуть было не дал утащить себя на дно призрачной команде.

– Ты их тоже видел?

Он кивает.

– Видел, конечно. Но на меня они не покушались.

– Понимаешь, мне Рон на вокзале сказал, чтобы я ее оставил. Он боялся, что с ее помощью ты сможешь меня выследить. И письмо я написал тогда же, чтобы у них с Гермионой было хоть что-то, если их станут обвинять.

– О ваших грехах я тоже знаю немало…

– Они тебе все рассказали?

– Если даже не все, то довольно многое.

– А…, — я вновь забыл, что обещал не прерывать его…

– Подожди, дойдем и до них, — невесело улыбается пират.

* * *

— Твоя жемчужина не умирала, Гарри. Вначале я убрал ее в один из ящиков стола, с глаз долой, но она будто притягивала меня — я стал носить ее, спать, не снимая цепочки — мне казалось, я слышу, как бьется твое сердце. Это было настоящее сумасшествие — тебя не было, ты был похоронен, я приходил на твою могилу, как только оказывался в Англии. Разумеется, под оборотным — регулярные визиты министра по внешним связям на могилу бывшего героя магического мира рано или поздно вызвали бы никчемные разговоры. Только вот дело было как раз в том, что я постепенно переставал соотносить себя с тем, что я делаю — я и министерский пост, которого я некогда так желал, существовали как бы отдельно друг от друга. И в какой-то момент все сорвалось — фасад обрушился, и я оказался самим собой — в клинике Святого Мунго. И понял, что так тщательно спряденные нити той жизни, которую я некогда считал правильной и единственно возможной для себя… что они ускользают. Я перестал пытаться удержать их.

Он поднимается и отходит к окну, доставая сигару — с тех пор, как мне стало лучше, он часто курит в спальне. И всегда смотрит на меня, затягиваясь, выдыхая дым — ведь я успел выдать ему и своих демонов…

— Несколько дней после Мунго я провел в своем лондонском доме, ненавидя каждую вещь в нем. Каждую ворсинку ковра, стены, двери — я готов был сжечь свою тюрьму… и я не смел уехать, хотя это было как раз то, что мне советовал сделать Люциус. Мне казалось, будто ты где-то поблизости — просто спрятался, растворился в туманах большого города, в размазанном свете ночных фонарей, освещающих мельчайшие капли дождя. Мне снилось, будто я иду по переулкам, все быстрее и быстрее, вижу твою фигуру, пытаюсь догнать — но в последний момент ты сворачиваешь куда-то, и я опять остаюсь один, не понимая, куда ведут разбегающиеся во все стороны улицы и проулки. Я видел тебя сидящим в такси, спускающимся в подземку, а по ночам слышал, как под моими ладонями бьется твое сердце. И в один из таких дней, в очередной раз убедившись в том, что выпитый виски не делает меня счастливее, я, проснувшись уже ближе к вечеру, аппарировал в Годрикову Лощину — прямо как был, в джинсах, небритый, надеясь, что в сумерках мало кто сможет различить, кто я такой на самом деле. Да мне было уже и наплевать. Я стоял у ограды, держал в руках цепочку с жемчужиной, словно это был компас. И смотрел на твой чертов памятник.

– А что, прямо настоящий памятник? Рон мне вроде что-то писал об этом…

– Да. Мраморный. Твои друзья потом сказали, что ты так и хотел. Отвратительное зрелище.

Я сажусь в постели, устраивая подушки повыше, смотрю в окно и на какую-то долю секунды не могу понять, почему там, по ту сторону рамы, обрамленной тонкими занавесками, светит солнце и плещется теплое море. Потому что в той жизни, о которой мне сейчас рассказывает Северус, уже сумерки, и идет мелкий холодный дождь, и ложится туман — серый, влажный, непроницаемый. И там я взираю на мир с мраморного постамента равнодушными каменными глазами.

– Северус, я… я не хотел так…

А потом до меня доходит, что я только что сказал, и я не знаю, смеяться мне или плакать. И он почему-то тоже улыбается. Он мог бы спросить сейчас: «А как ты хотел?» И мне бы было стыдно, потому что я даже отдаленно не мог представить себе всех последствий того, что я затеял и совершил в мае прошлого года. Но он просто продолжает рассказывать, вновь садясь рядом со мной на край кровати.

* * *

— Я не знаю, сколько времени я провел на кладбище, но когда меня окликнули по имени, я даже не удивился. Потому что я узнал его голос, и я был уверен, что рано или поздно он явится для того, чтобы мы могли выяснить отношения без свидетелей, более не обремененные этикетом. Я просто обернулся и наставил на него мою палочку, словно только и ждал этого, а он уже держал в руках свою. «Замаливаешь грехи, Северус?» — спросил он меня, не желая нападать первым. «Это не твое дело, Энтони», — ответил я ему, — «что бы я ни делал — это тебя не касается». На тот момент я уже был частным лицом, а он, хоть и оставался, да и до сих пор остается, главой Аврората, вряд ли мог позволить себе магическую дуэль в столь оживленном месте, как Годрикова Лощина. Так что мы, скорее, были похожи на двух петухов, поднявших гребни и распушивших перья, чтобы устрашить соперника, хотя оперенье у меня на тот момент явно было так себе.

– Я никогда не думал, что ты не ладишь с сэром Энтони…

– Я тоже никогда об этом не думал, пока не увидел, как он обнимает тебя, только что выпущенный из своей камеры в Азкабане.

– Но, Северус…, — я даже не знаю, что ему сказать на это, — мы же… мы же просто разговаривали с ним через стену. Что там могло быть? Да и вообще, как тебе такое могло прийти в голову — я и сэр Энтони?

– Да, я знаю, это было абсурдно… Я не мог видеть, как кто-то приближается к тебе. Я сам не мог сделать навстречу тебе ни шагу на острове, а он… у него получалось оставаться тем, кем он был, не вызывая у тебя отвращения, брать тебя с собой на прогулки, учить жизни… В общем, так вышло, что я начал первым: подкалывать его, язвить… А Энтони не так глуп, чтобы не догадаться, что на самом деле происходит.

– И ты заставил его участвовать в нашем аресте и допросе.

– Да, и этого он тоже не мог мне простить. Так что когда я вернулся с Кеса один, он … в общем, он сам и сказал мне, что я использовал тебя, а потом выбросил, как надоевшую игрушку. А так как он был прав, мы с ним впервые очень серьезно поссорились. И дело чуть было не закончилось поединком, так что если бы не вмешался Малфой…

– Он просил меня передать записку через Драко.

– Да, я знаю. Нотт сам рассказал мне.

– Когда?

– Когда мы встретились с ним на кладбище тем вечером. Нет, не там, разумеется…

— Он сказал мне, что я разрушил твою жизнь — он действительно так считал. Что ты был ему, как сын. И что, сколько бы я ни стоял там, у кладбищенской ограды, это тебя не вернет. Я убрал палочку, потому что мне было совершенно наплевать, что он собирается делать дальше, а он стоял и смотрел на нас — на меня и тебя, на мраморного героя, застывшего у меня за спиной. «Вы хорошо смотритесь вместе, Северус», — наконец, произнес он. — «Пойдем, нам надо поговорить».