Летящие дни

СЧАСТЛИВАЯ ПРИМЕТА Ирине Есть в тайге счастливая примета: Если утром по дороге — вдруг Поперек намеченного следа Перейдет — проскачет бурундук — Значит, будет славная охота, Если ты охотник иль рыбак… И сверкает в соснах позолота. И вкуснее курится табак… Если ты старатель-одиночка, То тебе сулит бурундучок, Что блеснет в песке на дне лоточка Самородок с детский кулачок… Я прошел серебряные дали У суровой северной реки. Сотни раз мой путь перебегали Милые зверьки — бурундуки… И случилось верно по примете: Я судьбу нелегкую избыл. Я вернулся, И тебя я встретил, И тебя навеки полюбил!.. …А недавно шел Москвою ранней. Хорошо вдоль скверика идти. Голубой туман воспоминаний Быстро таял на моем пути. День клубился в световой пыли. Шел я в иронической печали: Ни единой премии не дали, Малою наградой обошли… И вот здесь-то совершилось чудо: Рыжий, словно пламени клочок, Взявшийся неведомо откуда, Путь перебежал — бурундучок. 1985 КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ Я мальчишкой не бегал на фронт — Фронт стоял у родного порога. Блиндажами изрыт огород. Автоматчик стоит у ворот. И пылится — за танком — дорога. По сигналам далеких ракет Ночью вдруг запылает «катюша». А наутро ударит в ответ Шестиствольный немецкий «ванюша». И в тайге, и в пустыне я был. Много видывал разного люду. Много в жизни всегда позабыл. Минометный обстрел — не забуду. Я тяжелые рельсы таскал В голубой от мороза Сибири. Я опасные руды искал, Задыхаясь в квершлаге от пыли… А потом: Колыма-Колыма, Про которую в песне поется, Там большая-большая зима И короткое летнее солнце… Я поэтом нечаянно стал — Просто жизнь так сложилась счастливо. Я еще от нее не устал И всегда повторяю: спасибо. Я под рельсы плечо подставлял… А потом в «стихотворной артели» Я Советский Союз представлял В Бухаресте, в Париже, в Марселе… Там, в Марселе, стреляли в меня. Но, по счастью, опять не убили… …Тает дымка июльского дня, Облака дождевые проплыли. В Переделкине церковь звонит. Родничок из обрыва струится… Я не очень еще знаменит, Но Литфонд для меня не скупится. А стрижи над лужайкой снуют. Дремлют ели над нивой колхозной. Дали дачу — последний приют В этой жизни — прекрасной и грозной. 1984 ДОМ БЛОКА Жизнь поэта после смерти — Вечный спор добра и зла… Книги, дали и повети, Память, злая, как стрела,— И опять — осока, ветер — Чем душа его жила. Что ж, музей, конечно, нужен. Но уж если нет его, Пусть пока метель покружит, Пусть пока ласкает стужа Этот взгорок для него. Жаль, конечно, что спалили, Дымом к небу вознесли. Огонек всегда любили На великой на Руси… И пока все длился спор: Был ли дом, а может, не был, Стали полем — пол и двор, Потолок — высоким небом. 1985 * * * Милая девушка, что ты колдуешь… А. Блок Завладела моей неуютной душой На глазах у недобрых людей. Срок для жизни дается нам — Ах! — небольшой, И поэтому — смело владей! Может, кто-нибудь скажет О разнице лет. Пусть себе говорят что хотят. У поэтов и ангелов возраста нет. Только звезды навстречу летят. 1985 НАПУТСТВИЕ Будешь вольною птицей. Будешь яркой звездой. Будешь гордо кружиться Над землей, над водой — Если будет в тетради Только правда одна, Если легкости ради Не пригубишь вина. Не того, что хмельное На победных столах, А того, что больное Жаждой славы и благ. Эти сладкие «яства» Нам, поэтам, — беда. Ведь при них от лукавства Не уйти никуда. Лишь бы правды погуще, Как Твардовский сказал, А не райские кущи И стотысячный зал. И медалей не надо — Суета и хвальба. Нам, поэтам, награда — Это наша судьба. И была бы тревога За Отчизну, страну. Остальное — от Бога, Как рекли в старину. 1985 ЛЮБОВЬ Ах, Ирина, Ирина! Совсем не беда, Что судьба берегла нас не очень. Что осенних берез Золотая слюда Затаилась В предчувствии ночи. Что останется в мире От нашей любви, Если мир не погибнет от взрыва? Будут плакать о нас По ночам соловьи И черемуха виснуть с обрыва. Будет радостный мир Родников, лопухов. Будет трепет ветлы и романса. Я тебе посвятил Три десятка стихов. Пусть забудутся все, Если жребий таков. Лишь бы сын наш любимый Остался. 1985 БЕЛЫЙ ЛЕБЕДЬ Дворянский род Раевских, герба Лебедь, выехал из Польши на Московскую службу в 1526 г. в лице Ивана Степановича Раевского. Раевские служили воеводами, стольниками, генералами, офицерами… По энциклопедическому словарю Брокгауза и Ефрона, т. 51, с. 103–105 Ян Стефанович Раевский, Дальний-дальний пращур мой! Почему кружится лебедь Над моею головой? Ваша дерзость, ваша ревность, Ваша ненависть к врагам. Древний род! Какая древность — Близится к пяти векам! Стольники и воеводы… Генерал… И декабрист. У него в лихие годы — Путь и страшен, и тернист. Генерал — герой Монмартра И герой Бородина. Декабристу вышла карта Холодна и ледяна. Только стуже не завеять Гордый путь его прямой. Кружит, кружит белый лебедь Над иркутскою тайгой. Даль холодная сияет. Облака — как серебро. Кружит лебедь и роняет Золотистое перо. Трубы грозные трубили На закат и на восход. Всех Раевских перебили, И пресекся древний род — На равнине югославской, Под Ельцом и под Москвой — На германской, На гражданской, На последней мировой. Но сложилося веками: Коль уж нет в роду мужчин, Принимает герб и знамя Ваших дочек Старший сын. Но не хочет всех лелеять Век двадцатый, век другой. И опять кружится лебедь Над иркутскою тайгой. И легко мне с болью резкой Было жить в судьбе земной. Я по матери — Раевский. Этот лебедь — надо мной. Даль холодная сияет Облака — как серебро. Кружит лебедь и роняет Золотистое перо. 1986 САД Здравствуй, родина, Поле мое с васильками! Здравствуй, сад И заросший забор. Этот сад посадил я Своими руками. Тридцать лет Пролетело с тех пор. Этот домик садовый С отцом я построил. Эти ели высокие Я посадил. Жаль, что годы шагают Безжалостным строем И уже не далек Знак последних светил. А на елях моих Поселились веселые белки. По садам из соседнего Долгого леса пришли. И резвятся, и скачут, Как будто секундные стрелки. И сбегают бесстрашно До самой земли. И рассветы над лесом По-прежнему неудержимы. И роса по утрам На деревьях чиста, как слеза. Сад еще плодоносит. Родители стары, но живы. Слава Богу! Чего еще можно сказать? 1987 * * * Ах, Виктория-Вика! Как же так в самом деле?.. Надломилась гвоздика. А мы — проглядели. Проглядели, хоть знали, Что с тобою творится. Ты прости нас в печали, Свободная птица. Отцвела ежевика За садовой калиткой. Не спасти тебя, Вика, Ни свечой, ни молитвой. Рок такой неминучий — Тяжелый и страшный! Словно черная туча Над черною пашней. Не помочь ни обедней, Ни болью, ни кровью. Может, только последней Запредельной любовью?… 1987 ПАМЯТИ ДРУЗЕЙ Имею рану и справку. Б. Слуцкий Я полностью реабилитирован. Имею раны и справки. Две пули в меня попали На дальней, глухой Колыме. Одна размозжила локоть, Другая попала в голову И прочертила по черепу Огненную черту. Та пуля была спасительной — Я потерял сознание. Солдаты решили: мертвый, И за ноги поволокли. Три друга мои погибли. Их положили у вахты, Чтоб зеки шли и смотрели — Нельзя бежать с Колымы. А я, я очнулся в зоне. А в зоне добить невозможно. Меня всего лишь избили Носками кирзовых сапог. Сломали ребра и зубы. Били и в пах, и в печень. Но я все равно был счастлив — Я остался живым. Три друга мои погибли. Больной украинский священник, Хоть гнали его от вахты, Читал над ними псалтирь. И говорил: «Их души Скоро предстанут пред Богом. И будут они на небе, Как мученики — в раю». А я находился в БУРе. Рука моя нарывала, И голову мне покрыла Засохшая коркой кровь. Московский врач-«отравитель» Моисей Борисович Гольдберг Спас меня от гангрены, Когда шансы равнялись нулю. Он вынул из локтя пулю — Большую, утяжеленную, Длинную — пулеметную — Четырнадцать грамм свинца. Инструментом ему служили Обычные пассатижи, Чья-то острая финка, Наркозом — обычный спирт. Я часто друзей вспоминаю: Ивана, Игоря, Федю. В глухой подмосковной церкви Я ставлю за них свечу. Но говорить об этом Невыносимо больно. В ответ на расспросы близких Я долгие годы молчу. 1987