Летящие дни

* * * И. Ж. Весенняя песня синицы. Холодный березовый март. И солнца упругие спицы На синих сугробах горят. Закончилось тяжкое бремя Обиды, тревоги и лжи. И сонно вздыхают деревья В прозрачной и горькой тиши. «Расстались, Расстались, Расстались!» — Капели стучат под стеной… И все же навеки остались Святые глаза надо мной. Зеленые, полные муки, Они до последнего дня, До самой последней разлуки Все будут глядеть на меня. 1975 * * * Спасибо за цветы и за глаза, За синий март — Тревожный и прощальный. И ничего, что этот стих — Печальный: Печаль, как дым, Уходит в небеса. Сырых дерев неукротимый зов С веселыми грачами и лучами… Смотри вокруг И не кори печали,— Печаль не бесконечна, Как любовь. И пусть вдали, На льдистом побережье, Еще чернеют сонные леса. Не только счастьем, Верой и надеждой, — Печалью тоже Светятся глаза. И белый лед, И синяя вода, И тот кустарник За глухой дорогой Освещены Одной большой тревогой: Печаль, как жизнь, Уходит навсегда. 1975 * * * Ирине Огненно-рыжий дубок, Стройный, худой и лохматый. Облака синий клубок В желтой полоске заката. Тихо в больничном саду, Нет ни тревоги, ни страха. Вместе с тобою пройду До луговины оврага. Осень, а клевер цветет — Мелкий, неяркий, лиловый. Скоро зима заметет Этот цветок бестолковый. Это — потом… А сейчас — Прелесть осеннего сада. Свет понимающих глаз. Лучшего в жизни не надо. Злые забуду года, Боль и душевную смуту. Боже! Продли навсегда Сладкую эту минуту. 1975 В БОЛЬНИЧНОМ САДУ Памяти поэта Д. Голубкова Я — больной облегченного типа. Просто думаю с чувством вины, Что стихи мои — Сущая липа, Что они никому не нужны. Впрочем, может, я просто не в форме. Закатилась, погасла звезда. …И стихи, к сожаленью, не кормят. Только поят, И то не всегда. И трепещет во мне укоризна, Словно ива на зыбком песке, К основателям школы «рублизма» На родимом моем языке… И навязчиво снова и снова, Ветром осени жадно дыша, Вспоминаю глаза Голубкова. Митя, Митя! Святая душа!.. Что там, Митя, В пустыне безмерной? Существует ли там благодать? Очень странно и пусто, наверно, Не любить, Не писать, Не страдать?.. 1975 ИЗ БОЛЬНИЧНОЙ ТЕТРАДИ Ничего не могу и не значу. Словно хрустнуло что-то во мне. От судьбы получаю в придачу Психбольницу — К моей Колыме. Отчужденные, странные лица. Настроение — хоть удушись. Что поделать — такая больница И такая «веселая» жизнь. Ничего, постепенно привыкну. Ну, а если начнут донимать, Оглушительным голосом крикну: — Расшиби вашу в Сталина мать!.. Впрочем, дудки! Привяжут к кровати. С этим делом давно я знаком. Санитар в грязно-белом халате Приголубит в живот кулаком. Шум и выкрики — как на вокзале. Целый день — матюки, сквозняки. Вон уже одного привязали, Притянули в четыре руки. Вот он мечется в белой горячке — Изможденный алкаш-инвалид: — Расстреляйте, убейте, упрячьте! Тридцать лет мое сердце болит! У меня боевые награды, Золотые мои ордена… Ну, стреляйте, стреляйте же, гады! Только дайте глоточек вина… Не касайся меня, пропадлина!.. Я великой победе помог. Я ногами дошел до Берлина И приехал оттуда без ног!.. — Ну-ка, батя, кончай горлопанить! Это, батя, тебе не война!.. — Отключите, пожалуйста, память Или дайте глоточек вина!.. Рядом койка другого больного. Отрешенно за всей суетой Наблюдает глазами святого Вор-карманник по кличке Святой. В сорок пятом начал с «малолетки». Он ГУЛАГа безропотный сын. Он прилежно глотает таблетки: Френолон, терален, тизерцин. Только нет, к сожалению, средства, Чтобы жить, никого не коря, Чтоб забыть беспризорное детство, Пересылки, суды, лагеря… Гаснут дали в проеме оконном… Психбольница, она — как тюрьма. И слегка призабытым жаргоном Примерещилась вдруг Колыма… …От жестокого времени спрячу Эти строки в худую суму. Ничего не могу и не значу И не нужен уже никому. Лишь какой-то товарищ неблизкий Вдруг попросит, прогнав мелюзгу: — Толик, сделай чифир по-колымски!.. — Это я еще, точно, смогу. Все смогу! Постепенно привыкну. Не умолкнут мои соловьи. Оглушительным голосом крикну: — Ни хрена, дорогие мои!.. 1975 КАЛИНА На русском Севере — Калина красная, Края лесистые, Края озерные. А вот у нас в степи Калина — разная, И по логам растет Калина черная. Калина черная На снежной замети — Как будто пулями Все изрешечено. Как будто горечью Далекой памяти Земля отмечена, Навек отмечена. Окопы старые Закрыты пашнями. Осколки острые Давно поржавели. Но память полнится Друзьями павшими, И сны тревожные Нас не оставили. И сердцу видится Доныне страшная, Войной пробитая Дорога торная. И кровью алою — Калина красная. И горькой памятью — Калина черная. Калина красная Дроздами склевана. Калина черная Растет — качается. И память горькая, Печаль суровая Все не кончается, Все не кончается… 1976 ОТВЛЕКАЮЩИЙ ДЕСАНТ Отвлекающий десант — Двадцать девять краснофлотцев. Отвлекающий десант… Скоро, скоро кровь прольется! Отвлекающий десант С хрупкой маленькой подлодки. Наливает лейтенант По сто грамм казенной водки. И ясна, понятна цель, Невозможное — возможно: Взять поселок Коктебель И держаться — сколько можно. Налететь, напасть, отвлечь — Без подмоги, в непогоду. И навеки в землю лечь. В эту землю, в эту воду. Отвлекающий десант. Есть такой в морском уставе. Отвлекающий десант — Верный путь к посмертной славе. …Болью полнится душа На краю волны и суши; Двадцать девять ППШ Против сотни вражьих пушек!.. После всех побед и бед Их припомнят и прославят. Через тридцать долгих лет Здесь им памятник поставят. На воде растаял след… Двадцать девять краснофлотцев!.. Через тридцать долгих лет Лишь один сюда вернется. Лишь один остался жив. Плакал горькими слезами, Две гвоздики положив На холодный серый камень. 1976 * * * Иссохшая долина, И между трех дорог — Корявая маслина, Сухой шершавый лох. Под одиноким лохом, Где солнце и полынь, С чуть затаенным вздохом Из памяти — нахлынь! Нахлынь все то, что было: И что свежо теперь, И что душа забыла За давностью потерь… Друзей ушедших лица Я в сердце берегу. Но с ними поделиться Ничем уж не могу. Стою один в долине На стыке трех дорог — Как дерево пустыни, Как одинокий лох. 1976 * * * Двадцать второго июня Ровно в четыре часа Киев бомбили, Нам объявили, Что началася война… Песня Колючей проволокой сердце Рванет бесхитростный куплет. И никуда уже не деться От давних лет, От горьких лет. Когда в огне, во мгле чертовской Земля стонала И когда, Как написал поэт Твардовский, Сдавали чохом города. Ужели так всегда в России, Ужели недруги правы: Чтоб разбудить святые силы, Дойти им надо до Москвы?! Не верю этому, не верю! Но вижу скорбные глаза И помню каждую потерю, Родных и близких голоса. Нас разбудили, разбудили, И мы восстали — как один. Мы победили, победили. И впредь, конечно, победим. И жизнь светла и величава… Но пусть в любой далекий срок Нам помнится не только слава, Но и жестокий тот урок. И песня пусть продлится в завтра — Про тот платочек И вокзал,— Которую безвестный автор Веленьем сердца написал. 1976 * * * Е. М. Раевской В. Ф. Жигулину Дорогие родители! Мать и отец! Не сердитесь, что письма Пишу вам короче и реже. Просто все тяжелеет Судьбы незабытый свинец, И с годами печали Больнее, чем прежде… Но и нынче я помню О дальнем, родном и святом. И ночами все вижу В картинах отчетливо резких: По рассказам отца — Деревенский жигулинский дом, И в старинном Воронеже — Дом знаменитых Раевских. Впрочем, нет. «Знаменитых» — неправильно, нет. Знаменитыми были Далекие мамины предки: В орденах — генерал, А в цепях — декабрист и поэт, Раньше прочих познавший Тюремные камеры-клетки. …А Жигулины родом Откуда-то из-под Ельца. Там и нынче в селе — Все Жигулины да Жигулевы. А потом — Богучар И родная деревня отца — Монастырщина. Сколько беды в этом слове!.. И луга за Подгорным — Моя изначальная жизнь. И горящий Воронеж — Мое изначальное горе. Две могучие крови Во мне воедино слились, И пошел я по жизни В извечном душевном раздоре… Не печальтесь, родные! Я буду почаще писать. И конечно, приеду. Дела и заботы отрину. Еще многое мне Вы должны о себе рассказать, Чтобы я рассказал Своему повзрослевшему сыну. 1976 * * * В. М. Раевской Крещение. Солнце играет. И нету беды оттого, Что жизнь постепенно сгорает, — Такое вокруг торжество! И елок пушистые шпили, И дымная прорубь во льду… Меня в эту пору крестили В далеком тридцатом году. Была золотая погодка, Такой же играющий свет. И крестною матерью — тетка, Девчонка пятнадцати лет. И жребий наметился точный Под сенью невидимых крыл — Святой Анатолий Восточный Изгнанник и мученик был. Далекий заоблачный житель, Со мной разделивший тропу, Таинственный ангел-хранитель, Спасибо тебе за судьбу! За годы терзаний и болей Не раз я себя хоронил… Спасибо тебе, Анатолий — Ты вправду меня сохранил. 1976