Летящие дни

* * * Помню ровное поле И маленький наш огород — На окраине города, Где-то за Пеше-Стрелецкой. И высоко над нами Спокойно гудит самолет. Может, наш, но по звуку Скорее похож на немецкий. Самолет высоко. Он не станет на нас нападать. Возвращается, видно, На базу из дальней разведки. И спокойно лопатой И тяпкой работает мать. И спокойно, лениво Ударили рядом зенитки… На седой мешковине Разложен нехитрый обед: Пять вареных картошин, Ломоть кукурузного хлеба. Самолет улетел, И растаял барашковый след, От снарядных разрывов Очистилось летнее небо. И полуденным зноем Простор черноземный дышал. И желтели цветами Полыни пахучее грозди. А вдали на пригорках Разрушенный город лежал. И коробки развалин Белели, как древние кости… Где истоки любви К этой горькой и милой земле? Что меня навсегда К этим грустным полям приковало? Здесь родился и жил, Здесь навеки растаю во мгле, Здесь полынное семя Нечаянно в сердце запало. 1980 * * * Мой бедный мозг, мой хрупкий разум, Как много ты всего хранишь! И все больнее с каждым разом Тревожно вслушиваться в тишь. В глухую тишь безмолвной думы, Что не отступит никогда, Где, странны, пестры и угрюмы, Живут ушедшие года. Там все по-прежнему, как было. И майский полдень, и пурга. И друга черная могила, И жесткое лицо врага… Там жизнь моя войной разбита На дальнем-дальнем рубеже… И даже то, что позабыто, Живет невидимо в душе. Живет, как вербы у дороги, Как синь покинутых полей, Как ветер боли и тревоги Над бедной родиной моей. 1980 * * * Что будет — то будет, Умрем — как уснем. Тяжелой полынью В полях прорастем. И будет над нами Струиться заря. И будет полынью Светиться земля. И кто-нибудь скажет: — Какая теплынь! Какая в полях Голубая полынь! И горькие ветки Качнутся, шурша. И в зыбкой тиши Встрепенется душа. 1980 * * * Опять в глазах колымский камень, Худой, корявый, редкий лес, И золотой смолистый пламень, И блестки белые с небес. Опять летишь ты, птица-память, В мои далекие года. От этих лет меня избавить Никто не сможет никогда. Да и зачем? Все наше — с нами. До самой роковой черты Все буду видеть это пламя В краю беды и мерзлоты. Какой еще суровой мерой Измерю нынче жизнь свою, Чем тот колымский камень серый, Чем тот огонь в глухом краю? И что еще на этом свете Яснее убедит меня В том, что любовь Сильнее смерти, Сильнее камня и огня? 1980 * * * Белый аист на кресте На побеленной церквушке В той молдавской деревушке, В той осенней чистоте. Не забуду тех дорог С неосеннею теплынью, Сходный с древнею латынью Молдаванский говорок. Потому что нам дана Для стихов простых и грустных — Для молдавских и для русских Боль — одна, любовь — одна. Буду помнить навсегда Дамиана и Виеру. Не приму другую веру Ни за что и никогда. И в осенней высоте Пусть нам светит в жизни ясной Символ грустный и прекрасный: Белый аист на кресте. 1980 * * * Ирине Она одна меня поймет. Друзья давно в могиле. Давно ушли от всех невзгод, Отжили, отлюбили… А мне дана еще судьба О них поведать миру. Писать стихи, сходить с ума Над горестною лирой. Писать который год подряд И верить доброй сказке, Что рукописи не горят И не тускнеют краски… Мой верный друг — моя жена. Хоть верьте, хоть не верьте — Она до смерти мне нужна, И даже после смерти. Она простит мои грехи, Развеет боль сомнений И сохранит черновики Моих стихотворений. 1980 * * * Овес да пашня — все родное. Дрожит осиновый колок. И кружит, кружит надо мною Ширококрылый соколок. Чего ты кружишь, птица сокол? Чего ты видишь там вдали За растревоженной осокой, За краем вспаханной земли?.. И дождь, и серебро полыни, И влажный теплый чернозем… В какой еще глухой пустыне Мы это в сердце пронесем? Каков предел — Любви и муки На этой горестной земле? Какие беды и разлуки Таятся в предпоследней мгле? Уйду без ропота и гнева, Как дым — в рассветные поля. Но будет вечно это небо И эта черная земля. 1980 * * * Памяти Виктории Д. О, жизнь моя! Не уходи, Как ветер в поле. Еще достаточно в груди Любви и боли. Еще дубрава у бугра Листвой колышет И дальний голос топора Почти не слышит. И под ногой еще шуршат Сухие прутья. И липы тонкие дрожат У перепутья. Еще стучит по жилам кровь В надежде вечной. И вечной кажется любовь И бесконечной. Но с каждым годом уже круг И строже время Моих друзей, моих подруг, Моих деревьев. О, хрупкий мир моей души И даль лесная! Живи, блаженствуй и дыши, Беды не зная… Прозрачен лес, закат багров, И месяц вышел. И дальний голос топоров Почти не слышен. 1980, 1987 МУЗЫКА В. М. Раевскому Дядя Вася учил меня музыке, Он учил меня скрипку держать. Словно легкие звонкие бусинки, Ноты прыгали прямо в тетрадь. И сидели на тонких линеечках, Словно вишенки в росных садах, Словно девочки на скамеечках, Словно ласточки на проводах… Вечерами в огне электрическом За рядами воронежских дач Дядя Вася играл в симфоническом. Дядя Вася был классный скрипач… А в саду у вишневого дерева Разливался веселый фокстрот… Но нагрянул июнь сорок первого, И ушел дядя Вася на фронт. Он вернулся домой искалеченный — Два осколочных, три пулевых. Изувеченный весь, недолеченный. Хорошо, что остался в живых. Он играл еще в маленьком скверике, Где эстрадный гремел пятачок, Развеселый мотив из Америки Про какой-то ночной кабачок. А вокруг — лишь руины вокзальные Да пустырь с обгорелой трубой… И уроки мои музыкальные Позабылися сами собой. Позабылась и песня союзников… Но доныне во все времена Все звучит во мне тихая музыка, И не знаю, откуда она. 1980 РАЗДУМЬЕ Во время шкуровских погромов в Воронеже семья Раевских прятала в своем доме еврейских детей. Одевали им на шею крестики: крещеных бандиты не трогали. Из рассказа моей матери Е. М. Раевской Отдам еврею крест нательный, Спасу его от злых людей… Я сам в печали беспредельной Такой же бедный иудей. Судьбою с детства не лелеем За неизвестные грехи, Я мог бы вправду быть евреем, Я мог бы так писать стихи: По дорогой моей равнине, Рукой качая лебеду, С мечтой о дальней Палестине Тропой российскою иду. Иду один, как в поле ветер. Моих друзей давно уж нет. А жизнь прошла, И не заметил. Остался только тихий свет. Холодный свет от белой рощи И дальний синий полумрак… А жить-то надо было проще, Совсем не так, совсем не так… Но эту горестную память И эту старую поветь Нельзя забыть, нельзя оставить, Осталось только умереть. А в роще слышится осина. А в небе светится звезда… Прости, родная Палестина. Я не приеду никогда. 1980 * * * Вхожу, как в храм, В березовую рощу, Где мшистый пень — Подобье алтаря. Что может быть Торжественней и проще: Стволы дерев И тихая заря? От горькой думы, От обиды черной, От неутешных Подступивших слез Иду забыться В этот храм просторный К иконостасу Розовых берез. 1980