Летят наши годы (сборник)
Шрифт:
У этого маленького узкогрудого человека было большое и отважное сердце.
Однажды мы только ахнули. Увидев на улице, как рассвирепевший верзила в сапогах с отворотами ударил женщину, Валька преспокойно подошел к нему и, чуть дотянувшись, основательно съездил того по тугому подбородку. Верзила удивленно икнул, коротко занес над рыжей Валькиной головой увесистый кулак. Подбежавшие вместе с нами рабочие спасли щупленького Вальку от расправы. Самое удивительное, что, ударив, Валька не попытался даже отбежать.
— А что было делать? — минутой позже совершенно спокойно спрашивал он. — Объяснять ему, что бить женщину — скотство? Не поймет…
Вспоминается и смешное.
Мы стоим на школьном дворе, ожидая начала выпускных экзаменов. Валька в белой рубашке с открытым воротом, молчаливый
— Надо сбегать, — киваю я на стоящее в самом углу двора летнее заведение, из-за стен которого, к возмущению педагогов, нередко поднимаются клубы табачного дыма; меня же влекут туда более прозаические надобности.
— Ты с ума сошел! — Маленькие Валькины глаза становятся от ужаса огромными. — Перед экзаменами? Верная двойка!
— Валька, — колеблюсь я. — Надо же…
— И мне надо, — под общий хохот признается Валька. — А нельзя…
…— Вовка, что ты говоришь? — переспросил я.
— Что было, то и говорю, — подтвердил Серегин, расстегивая теснивший крючок гимнастерки. — Ты Игоря Лузгача помнишь?
— Конечно, помню.
Пришел к нам в десятый класс такой парень — Игорь Лузгач. Щуплый, с горящими и черными, как угли, глазами, он был полон скрытой нервной силы, готовой прорваться самым неожиданным образом. Игорь то получал одни пятерки, восхищая педагогов, то, замкнувшись, словно погаснув, еле-еле вытягивал на тройки. Иногда он приходил в класс во всем новом — с фуражки и до коричневых полуботинок, а через несколько дней снова жался на последней парте в потертом пиджаке и разбитых, не по размеру, сапогах. Был он молчаливым, вспыльчивым, странные метаморфозы с одеждой мы объясняли чудачеством, пока не выяснилось, что отец Игоря — безнадежный алкоголик. Все эти годы о Лузгаче я ничего не слышал…
— Ну так вот, — рассказывал Серегин, — приехал он в начале прошлого года. В январе или феврале, так вроде…
— В конце января, — уточнила Муся и тихонько вздохнула.
— Правильно, — кивнул Вовка. — Приехал из Донбасса, на шахте там работал.
— Он разве горный кончил?
— Войну он кончил! — не задерживаясь на объяснениях, мимоходом ответил Серегин. — Ночевал у нас две ночи. Худущий. Как уж он там на шахте работает при его комплекции — не представляю. А так — все такой же. Говорит, говорит, потом будто на столб налетит — молчок. Сели вот так же, выпили, а у него, смотрю, руки дрожат…
— Вот и вы хоть бы по одной выпили, — воспользовавшись случаем, напомнила Муся. — Потоми доскажешь.
— Эх, верно ведь! — спохватился хозяин. — Ну, давай.
Ужин, однако, на ум не шел; минуту спустя, не сговариваясь, мы оба потянулись к папиросам.
— В общем, скажу тебе, — продолжал Серегин, — пил Игорь. Я-то сначала подумал — по наследству. А потом понял: сам он до жизни такой дошел. Поднабрался когда, все и выложил. Зубами скрипел!
— Как вспомню, и сейчас не по себе, — вставила Муся и зябко передернула плечами.
— Учились они все в Москве. Борзов — в художественном, Валька Тетерев в университете, Игорь — в технологическом. А как война началась, в первые же дни в один студенческий батальон ушли. В Москве и формировались. Отправили на Украину, вот там где-то с Гущиным и встретились. Вроде он в Днепропетровске учился, откуда его и призвали… Сначала-то у них все хорошо шло. Это всегда так — когда все хорошо, то и все хорошие. А потом потрепали, от батальона одни рожки остались. И остатки эти в окружение попали. Вальку ранило; с раненым далеко не уйдешь, другие-то вперед ушли, а наши поотстали. И здесь еще Гущин человек как человек был. Вместе со всеми Вальку на носилках нес. Рассчитывали до ближайшего села дойти, у надежных людей оставить. Можешь представить, как это раненого на носилках тащить — в лесу, по оврагам да хорониться еще надо. Тогда первый раз свою душонку Гущин и показал. Здоровый, как бугай, и заскулил. «Надоела вся эта хреновина, поднять руки, и конец. Не звери же они». Ребята как цыкнули — сразу вывернулся. «Что я — за себя боюсь? Вальку погубим. Ему доктор нужен. Лекарство нужно. Может, великого человека губим. Сами-то, говорит, все мы одного его не стоим». Видал как? А Вальке, правда, плохо
было, Игорь рассказывал: очнулся он и говорит: «Оставьте меня, ребята. По теории вероятности, шансов у вас выбраться больше будет…» И тут, видишь, математику свою не забыл! Гущин опять сорвался. Отозвал ребят, глазами виляет. «Валька, говорит, умно сказал. Так всем хана будет». Ребята снова стыдить его. А с ними еще сержант пробивался. Так тот проще. Затвором щелкнул. «Я, говорит, тебя, падло, обучу сейчас, как людей бросать!» Лучше, наверно, если б он тогда его и шлепнул!..Вовка досадливо взмахнул рукой, заходил по комнате.
— Добрались ночью до какой-то деревни, в лесу рассвета ждут. Намаялись, конечно, свалились. Сначала сержант дежурил, потом Гущин его сменил. А до Борзова с Игорем и очередь не дошла. Валька Тетерев потом уже рассказал. Показалось ему, что Гущин в кусты нырнул. Валька слабый был, окликнул тихонько — тот услышал, назад подался. Флягу подал — напиться, успокоил еще: спи, дескать, утром врача найдем. На рассвете-то он лекарей и привел — всех сонных, как цыплят, скрутили!..
Я попытался высказать сомнение — настолько все это звучало противоестественно. Серегин сердито перебил:
— И это еще цветики!.. Сделали его в лагере полицаем. Под Уманью. Вот он тогда и усики отпустил: за украинца себя выдал — немцы-то сначала с националистами заигрывали. Хотя какие там к черту националисты — сброд всякий на такое дело и шел только!.. Ну, вот, Вальке совсем плохо стало: не лечат, от голода ослаб, а Гущин раздачей хлеба ведал. Ребята его стыдить: ты чего ж, сука, делаешь? Валька-то погибает, подкинь ему хлеба. Отказал. «Все равно, говорит, не жилец. А за «суку» еще пожалеете…» Потом Саши Борзова очередь пришла. Гущин, конечно, и сказал, что Сашка рисует. Вызвали его к коменданту, — вернулся с бумагой, с карандашами, бледный и злой. «Я, говорит, им нарисую!..» И нарисовал, конечно! На весь лист Гитлер ручки и ножки задрал, извивается, как уж, а в брюхо ему штык воткнут, кишки только во все стороны летят!.. Увели Сашку. Вечером Гущин пришел, Игорь к нему: «Где Борзов?» Тот ухмыляется. «Дурак твой Борзов оказался. Может, говорит, ты умнее теперь станешь». Это Игорю-то. А тот ему ответил. «Точно, мол, — умнее буду. Выживу. На твою погибель выживу. Охота мне, говорит, дождаться, пока тебя в петле поганой удавят!» — «Спасибо, говорит, что предупредил. Обещаю тебе, что последнего свидетеля я не оставлю. До первого случая…» И сделал бы, конечно, так, если б Игорь не опередил его. Перегоняли их куда-то ночью, он с моста и прыгнул. Все равно терять нечего было.
— Ушел?!
— Ушел. С пулей в боку и ногу сломал. Ударился обо что-то, как прыгал. Всю ночь, пока силы были, на доске плыл. Это-то и спасло… В общем, выцарапался. До своих добрался — в госпиталь положили. А выписался — в армию не берут.
— Почему?
— Ну, почему? Без документов, без оружия. Один из всех уцелел. Разве бы ему тогда кто поверил? И пить-то, наверное, с этого начал. Можно понять, что у него тогда на душе творилось!.. Работал на восстановлении, потом Донбасс освобождать начали, в шахту послали. Сюда в отпуск приезжал. Поглядеть, нет ли здесь этого гада. Да разве он дурак, — в Кузнецке-то сидеть!..
— Слушай, Вовка! Как же он так мог? — Рассудок все еще отказывался понять эту черную весть. — А?
— Не знаю, ничего не знаю. — Вовка тыкал в пепельницу очередную папиросу, закуривал новую. — Всегда он такой сволочью был! Помнишь, как после волейбола газировку пить пошли?
— Нет, не помню. И что?
— А я помню! Не хватило что-то у нас денег. Говорим ему: Колька, добавь. «Ни копейки, мол, нет». И сразу ходу от нас. Ну нет и нет, черт с тобой — без сиропу выпили. А назад идем — стоит, эскимо жрет. Копеечная душа, шкура!
— От эскимо до предательства — огромная дистанция, Вовка.
— Из мелочей складывается целое. — Вовка снова побледнел. — Пока эту гниду не раздавят, мы спокойно жить права не имеем! И на том свете ребята не простят!
— Игорь сообщал о нем?
— Сразу же, конечно. Да без толку все. — Не дойдя до угла комнаты, Серегин круто обернулся. — Правильно! Сейчас же идем. Надо рассказать, что ты его встретил. Пошли.
Мороз в ночь окреп, и едва мы вышли, холод перехватил дыхание, выжал из глаз слезы.