Летят наши годы (сборник)

Да, все верно, все правильно. Она знала счастье, и какое бы оно ни было короткое, оно наполнило всю ее жизнь…

Сквозь сон она еще услышала, как чиркнула в столовой спичка и потянуло папиросным дымком, потом, шлепая босыми ногами, прошла мать — должно быть, подбивать тесто…

* * *

— Вот и все, — словно извиняясь за невеселый рассказ, Шура разводит руками. — Работаю, заканчиваю строительный институт…

— Слушай, Шура! — взволнованно говорит Юрий. — Если чем нужно помочь скажи. Помни: мы не чужие.

— Спасибо, ребята, — просто говорит Шура. — Меня вон Вова с Мусей не забывают.

— Ну вот еще — забывают, не забывают! — не очень вразумительно бурчит Вовка и, не меняя тона, так же бурчливо напоминает мне: — Собирайся, скоро поезд. Не может на день остаться! Всегда ему некогда.

— Не могу, Вовка, честное слово, не могу.

— Пойдем все вместе, — решает Шура; она уже снова спокойная, улыбающаяся, на минуту даже кажется, что рассказывала сейчас не о себе, а о другом человеке.

Мы снова идем, взявшись за руки и мешая прохожим. Внезапно Шура останавливается.

— Ребята, я ж забыла совсем! Весной была в Москве, видела Вальку Кочина.

— Девичья память, — немедленно оценивает Вовка.

— Вот так здорово! — досадует Юрий. — А я там сутки болтался. Как он?

— Ну, все такой же! — Лицо Шуры светлеет. — Молодец Валька!

Удача явно начинает сопутствовать мне: находятся наши ребята!

— Адрес помнишь?

— И адрес помню и телефон. — Шура подталкивает Вовку. — Вот тебе и девичья память!

— Давай говори.

Я записываю на папиросной коробке Валькины позывные, прикидываю, когда удобнее съездить в Москву.

— Пошли, пошли, — торопит Вовка. — Не хочешь оставаться — уматывай. Адресок, кстати, я тоже могу подкинуть — Кости Русакова.

— Да ну?!

— Вот тебе и ну! Пиши: Куйбышев, Пристанская…

Я благодарно тискаю толстого потного Вовку, он недовольно выворачивается.

— Не пойму, кто едет: ты или эта милая парочка. — Вовка кивает на ушедших далеко вперед Юрку и Шуру; мы прибавляем шаг. Все, поездки свои я начинаю с Куйбышева — решено!

Шура с Юрием поджидают нас у пристанционного скверика; как только подходим, Шура медленно начинает читать стихи:

У этого скверика в давнем году, Слишком спеша, обнялись, И, по-ребячьи не веря в беду, Встретиться поклялись…

Ушам моим становится жарко, я клятвенно молю:

— Ребята, ну не надо. Пощадите!

Это мои старые стихи, когда-то напечатанные и давным-давно забытые. Начинал я, как большинство пишущих, со стихов, поэта из меня не получилось, и теперь тщательно скрываю этот позорный факт в своей биографии.

Что ж, друзья, — товарищей нет, Все прошли поезда. Наверно, никто по своей вине На встречу не опоздал,

заканчивает Юрий и вздыхает; дело тут, конечно, не в стихах, а в тех, кого они напомнили.

— Видишь, с каких пор мы за тобой следим, — полушутя, полусерьезно упрекает Шура. — Читаем, помним. Не то что ты.

— А что я?

— Некоторые основания для такого разговора, видимо, есть, — коварно подливает масла в огонь Юрий.

Ох, похоже, пока мы там с Вовкой адреса записывали, они тут промыли мне косточки! Ну сейчас и я выдам им!

И тут последний удар в спину наносит Вовка.

— Жирный стал, толстый! — говорит он, самый толстый из нас. — А если б Юрка не приехал, так бы и не заглянул? Хорош гусь!

— Кайся. Критика — основа нашего движения и роста, — назидательно говорит Юрий. Его карие, в припухших азиатских веках глаза полны смеха и тепла.

— Каюсь. — Я прижимаю руку к сердцу. — Расту.

Женский с картавинкой голос объявляет о прибытии поезда на Пензу. На перроне веселая толкучка; мы стоим у вагона. Юрий, обняв нас всех за плечи, негромко поет:

А годы летят, Наши годы, как птицы, летят…

Покачиваясь в такт песни, мы поддерживаем:

И некогда нам Оглянуться назад…

На нас поглядывают, одни — с недоумением, другие — с улыбкой. Мне хочется сказать: милые вы мои люди! Не от вина мы запели, а оттого, что нам хорошо и немножко грустно, оттого, что жизнь все-таки прекрасна, что мы еще, черт побери, прочно стоим на ногах и не все песни спели!

— Встретимся, хлопцы? — растроганно спрашивает Юрий. — Будет съезд десятого «А»?

— Будет! Обязательно будет!

— Эх, начать бы все сначала! — тряхнув головой, вздыхает Серегин.

— Ну и что? — Юрий обводит нас взглядом. — И мы прожили бы так же. Разве не так?

— Так, Юра, — погрустнев, твердо говорит Шура. — Только так.

4.

Несколько дней спустя, сделав записи о встречах с Васиным, Шурой Храмковой и Серегиным, выезжаю в Куйбышев.

Сбавив ход, паровоз сдерживает своей квадратной железной спиной напор вагонов; позвякивая, они неторопливо вкатываются под скупо освещенные своды моста. Мелькает и скрывается контрольный пункт, под деревянным козырьком которого стоит бессонный часовой. Волга!

Спрыгиваю с верхней полки, выскакиваю в пустой коридор, поспешно кручу хромированную ручку — верхняя половина стекла поднимается, в увеличивающуюся щель врывается влажный запах реки, мелкая изморозь паровозного дыма. Внизу, сквозь сырые громады бетонных ферм, как черное масло, блестит вода. Посвечивая рубиновыми огоньками, уходит в разлив ночи самоходная баржа.

Не знаю, как у кого, а у меня вид Волги всегда вызывает чувство какого-то внутреннего подъема, когда все начинаешь мерить иной, необычной мерой. Сегодня Волга ночная — торжественная и таинственная, и, должно быть, поэтому на ум идут мысли о скоротечности жизни и ее вечности одновременно. Черт возьми, отрешенно и беспечально думается над черной масляной водой, — не так ли пробегает и жизнь, как мост под колесами поезда? — вроде бы и длинный, вроде бы ему — ни конца, ни краю, ан оглянешься — и кончился он уже! Ну и что же?.. Не станет нас, придут иные поколения, иные люди, а Волга все так же будет катить свои воды, то золотясь под солнцем, то отливая ночной чернью, и кто-то иной, родственный нам по духу, так же заглядится на нее из окна вагона…