Летят наши годы (сборник)

— Ты завтракал? — спрашивает Костя.

— Так точно.

— Болен?

— Никак нет.

— А почему чуть говоришь?

Дневальный поднимает голову, я, наконец, вижу на секунду его глаза и чувствую, как у меня по коже ползут мурашки, — такая в них огромная тоска и боль! Убежден, что здесь какая-то жестокая судебная ошибка, готов дать руку на отсечение, что у человека чудесная тонкая душа!

— Слушай, — волнуясь, говорю я Косте, едва мы выходим. — Может, я лезу не в свое дело, но скажи, пожалуйста, почему ты с ним так бестактно? Грубо? Что это за человек?

— Бандит, — просто отвечает Костя и безжалостно добавляет: — Вторая судимость.

От неожиданности останавливаюсь, ошарашенно моргаю, Ну и ну — вот тебе и тонкая душа! А я-то по наивности считал, что умею разбираться в людях. Ловлю себя на том, что начинаю смотреть на Костю иными глазами. Тут и людям верить перестанешь, и очерствеешь поневоле.

— Вот так, брат, — словно услышав мои мысли, говорит Костя. — Идем теперь ко мне. Поскучай, раз сам вызвался.

Поднимаемся на второй этаж административного корпуса, идем длинным коридором с чередующимися на дверях табличками: отдел кадров, главный инженер, плановый отдел… Все это очень смахивает на заводоуправление.

Костин кабинет большой, светлый, впечатление портят только внушительные решетки на окнах, их не смягчают даже веселенькие пестрые шторки.

Едва Костя усаживается, как один из двух телефонов на его столе начинает настойчиво трещать — междугородная.

— Ташкент, Ташкент! — так и не успев зажечь сигарету, начинает кричать Костя. — Министерство торговли!.. Да, да, начальник колонии. Мы можем поставить вам аммиачные компрессоры для холодильников. Штук триста, четыреста. Нужны?

Костя веселеет, ловко прикуривает от протянутой спички.

— Хорошо… Очень хорошо!.. От вас нужен кокс и чугун чушковый. Да, да… Давайте телеграмму. Адрес — записывайте…

Переговоры проходят и заканчиваются в обстановке взаимопонимания; я надеюсь, что после этого мы наконец поговорим, но не тут-то было. Костя поднимает трубку внутреннего телефона, вызывает к себе главного инженера и начальника производства. Начинается маленькое совещание, для каких-то консультаций приглашается еще юрист. Впечатление, что присутствую на планерке у директора завода.

Некоторое время прислушиваюсь и, убедившись, что в общей сложности понимаю немногое, пытаюсь мысленно разобраться в своих впечатлениях. Их множество, они разные, пестрые, конечно же, пока очень поверхностные, и я принимаю соломоново решение — ничего пока не решать.

Надо отдать начальнику колонии должное: совещание он проводит быстро, энергично; через пятнадцать минут, глубоко удовлетворенные исходом переговоров с Ташкентом, люди расходятся. Однако с глазу на глаз остаться с Костей не удается: едва закрывается дверь за главным инженером, как в кабинет входит высокий лысый человек в штатском костюме и с картонной папкой под мышкой.

— Жду, Федор Федорович, жду, — говорит ему вместо приветствия Костя и, ободряюще кивнув мне, погружается вместе с главбухом в какие-то расчеты.

Телефоны звонят почти беспрерывно — то один, то другой, то оба вместе. Отвечая одному и слушая другого, Костя ни на минуту не отрывает глаз от каких-то ведомостей, — главбуха, кажется, такая обстановка не смущает.

Потом является молоденький черноглазый капитан, начальник охраны колонии.

— У моих солдат завтра собрание. Хочу просить, Константин Иванович, присутствовать.

— Во сколько?

— Двадцать ноль-ноль.

Костя делает пометку в календаре, коротко кивает:

— Буду.

— Товарищ майор! — не входит, а врывается одутловатый высоченный дядя в длинной светлой шинели без знаков различия. — Второе не получилось!

— Почему?

— Вермишель, оказалось, смешана с макаронами. Получилась клейковина какая-то.

— А вы не знаете, что надо делать? — Впервые за все утро в голосе Кости звучит раздражение. — Составьте акт, делайте вторую закладку. Второе к обеду должно быть.

— Слушаюсь!..

Кабинет наконец пустеет, но в дверь снова стучат, на этот раз неуверенно, деликатно.

— Да, да, — громко говорит Костя. — Войдите.

Невысокий щуплый человек с рыжеватыми, остриженными под машинку волосами вытягивается, его глуховатый голос звучит просительно:

— Гражданин начальник, разрешите обратиться…

У него по-женски покатые плечи, узкий лоб с неопрятно наползающими на него белесыми, начавшими отрастать, косичками, грубый, почти квадратный подбородок. Когда-то я читал о Ламброзо, и хотя во всех словарях и энциклопедиях о его теории говорилось с непременным добавлением «реакционная», сейчас она кажется мне убедительной; мельком взглянув на стоящего перед Костей заключенного с четко выраженными внешними признаками преступника, я определяю — рецидивист. У него хороши только глаза открытые и виноватые, но теперь подобный пустяк меня не собьет!

— Слушаю, Андриасов, — говорит Костя.

— Гражданин начальник. — Заключенный начинает волноваться, волнение его кажется неестественным, наигранным. — Нехорошо у меня получилось. Очень нехорошо! Виноват…

— Что такое?

— Гражданин начальник! Ни одного нарушения не было. Вы же знаете!

— Говорите короче и понятнее.

— Возвращался со стройки. У самой колонии остановила старушка. Старенькая такая!.. — голос Андриасова вздрагивает, он быстро проводит языком по пересохшим губам; я с интересом думаю, зачем он хочет разжалобить начальника нехитро придуманной историей с несуществующей старушкой. — Остановила меня. К сыну приезжала. Передачу взяли, а деньги вернули. А ему, говорит, сыну-то, в декабре освобождаться, ехать далеко. Бельишко теплое, как выйдет, купить надо. «Слабый он, мол, застудится». Ну, и уговорила передать. Лаптину, из третьего отряда. Я его и в глаза не видал!

— И что дальше? — спрашивает Костя; по-моему, как и я, он не верит ни одному слову заключенного.

— Известно, что дальше. — Андриасов удрученно вздыхает. — На вахте, должно быть, заметили, как я эту десятку в карман сунул. Только в проходную, а мне — покажи, что в кармане. И тут же позвонили вашему помощнику.

— Так что ж вы от меня хотите? — Костя спрашивает, явно досадуя, хмурится.

— Простите, гражданин начальник! — горячо просит Андриасов. — Ни одного же нарушения!

— Вы знали, что этого делать нельзя?

— Так точно. Знал.

— Зачем же вы тогда просите?

Я, кстати, тоже не понимаю этого, не понимаю, какое значение имеет для Андриасова, простит ему начальник или нет. Ага, вот, оказывается, в чем дело!

— Гражданин начальник! Меня же на досрочное освобождение представили. А теперь отзовут?

— Отзовут, — хладнокровно подтверждает Костя. — В следующий раз подумаете. Идите.

— Слушаюсь. — Андриасов, ссутулившись, поворачивается.

Пока он идет до дверей, я с неприязнью смотрю в его покорную спину, мысленно одобряю Костю: правильно, с такими нужно быть предельно строгим!