Летят наши годы (сборник)

— Так. И что говорит?

— Ничего не говорит. Глаза аж белые стали!

— Ну, а ты что?

— А что я? Увел в «сундук», потолковал немного. Вроде отмяк. Послал сейчас в санчасть, пускай каких-нибудь капелек дадут. Успокоительных.

— Я, — говорю, — его сейчас в карцер пошлю. А не в санчасть!

Старик на дыбы.

— Не делай этого! Я к тебе как к человеку пришел.

— Не имею права, — отвечаю. — Сегодня он гаечным ключом в своего же запустил. Завтра — в тебя, если подвернешься. Обязан наказать. И накажу. В конце концов у нас тут не пансион для благородных девиц. А колония!

Вечером того же дня, когда весь народ по секциям сидит, по нашему радио передали приказ. За нарушение трудовой дисциплины и нетактичное поведение заключенному Балакину, отряд такой-то, объявляется выговор. Утром иду в гараж. «Именинник» работает. Сделал вид, что не заметил меня. Работает, а спина, вижу, напряжена, скованный весь какой-то. Говорю Михалычу: пойдем покурим. «Некогда, говорит, наряды закрываю». И тоже на меня не смотрит.

Ну, хорошо… Распорядился я, чтоб за Балакиным поглядывали. Когда человек обижен или озлоблен, он легче всего под дурное влияние попадает. А типы и у нас водятся. Держим мы их, правда, в отдельном отряде, но совсем не изолируешь. Общение между жилыми секциями свободное, прогулки общие — тут они и мутят. Проследи — затянут человека. Такими сердобольными и ласковыми прикинутся, что и не заметишь, как опутают. Милое дело!..

Ладно. Проходит еще несколько дней, надзиратель и воспитатель докладывают: опять с Балакиным нехорошо. То нагрубит, то работает так, что из рук валится. Разговаривать отказывается, одному только завгару Михалычу по-человечески отвечает. Хуже того — ест плохо, спит беспокойно. Один раз во сне даже плакал…

Психологически все это мне было понятно. Человек здоровый, неиспорченный — и попал за проволоку. Пока еще со своей обидой носился — ничего. Какое-то время присматривался — тоже ничего. Внутренне его поддержало и то, что работа привычная. Опять же — под начало к хорошему человеку попал. Терпел, старался смириться. Копилось, копилось и прорвалось. Запсиховал, попросту говоря.

Распорядился — вызвать ко мне на беседу. Действительно перевернуло парня. Бледный, опущенный. Одни глаза, как у лихорадочного, блестят. Может, думаю, Михалыч прав — не надо было его наказывать? Нет, не мог, не имел права. Штука, однако, вижу, серьезная, надо что-то предпринимать. А что предпринимать? Единственное мое лекарство — слово. Бился, бился — ну ничего не получается! Да, да, нет — ничего кроме вытянуть не могу. Начну стыдить — скулы, как кровяные, станут, и все. Скажу погрубее — зубами скрипнет, и опять молчок. Мягче — вовсе внимания не обращает. Как об стену горохом.

Характерец, вижу, дай бог, да я тоже не лыком шит. Сейчас, думаю, я тебя за такое трону, что ты у меня заговоришь! Про запас держал.

А дело вот в чем. Близких родных у него не было, мы разрешили ему переписываться с девушкой. Я к тому времени знал ее и фамилию и имя Надя. Откуда знал? По существующему положению мы обязаны контролировать всю переписку заключенных. Возможно, это не гуманно, но необходимо. Подумай, и сам поймешь, что необходимо…

— Слушай, — говорю, — Балакин. Ты хотя бы своей Нади постыдился.

Вздрогнул, пригнулся — словно я его под ложечку ударил. Самому неловко стало. Потом вскинул голову — глаза как безумные. Да такое в них презрение, такая злоба!

— Благородно, — говорит, — в чужих письмах копаться! Душу вам теперь мою надо? Нате! Нахаркали в нее!

Да как полоснет рубаху надвое!

И пошел, и пошел!.. Я сижу, слушаю и не знаю, что делать. Несет, закусив удила!.. Как вот, думаю, объяснить ему, дураку, что себе во вред? Закатаю я ему сейчас «шизо» — потом попотей, пока взыскание спишут! А ведь взыскания в личное дело заносятся. На ту чашку весов кладутся, которая срок заключения решает.

Психоз, конечно, психозом, но наговорил он мне много лишнего. Вот ты поставь себя на мое место. Как я должен был поступить? Такие вещи уже не прощают. И я не простил. Выгнал и на пять суток в «шизо» — штрафной изолятор. Михалыч было прикатил — не принял. Никаких адвокатов мне тогда не требовалось — тут я был непреклонен. Хотя, признаться, у самого на душе кошки скребли. Жалко дурака, с самого первого дня он мне чем-то симпатичен…

Дня через три после этого иду вечером по колонии. Мимо «шизо». Случайно так голову вскинул, вижу — Балакин. К окну прижался и смотрит, смотрит. А смотреть-то и нечего: впереди забор глухой. Увидел меня — как от чумы отшатнулся…

Отбыл он свои пять суток, узнаю — вроде ничего, притих. А вечером Михалыч является. Я еще про себя порадовался: и этот, мол, убедился, что все правильно. Раз вечером заглянул — обиды не держит.

Опять ошибся.

Расстроенный.

— Вот что, — говорит, — Константин Иваныч. С парнем что-то еще хуже. Тихий — не то слово. Поломанный. Знаешь, он мне что нынче сказанул? «Удавлюсь я, говорит, Михалыч. Свет опостылел. Никому я такой не нужен».

Признаюсь тебе — заходил я по кабинету!

Ломали мы головы, ломали, что тут придумать можно, старый и спрашивает:

— Знаешь, что у него девушка есть?

— Знаю. И что из этого?

— Пиши, пускай сюда едет.

— Нет, — говорю, — Михалыч. По положению разрешить ей свидания не имею право. Она ему не родня.

— Опять тебе положение поперек встало. А ты его того — переступи.

— А что это, — спрашиваю, — по-твоему, даст?

— Не скажи, много может дать. — Михалыч тут первый раз за весь вечер повеселел. — Когда, — говорит, — мужики справиться не могут, — зови женщину на помощь. Верное дело. На что мы со своей старухой принципиально взглядами не сходимся, и то, как заковыка — я за советом к ней. Либо как она скажет сделаю, либо — наоборот. Два выхода. А третьего и искать нечего. Потому нет его, значит.

И ведь мудро посоветовал!

Сначала, признаться, я в эту затею не очень верил. Ты сам подумай. За тридевять земель живет где-то девушка. Не жена, а девушка. У нее родители. В лучшем случае они только знают, что у нее есть какой-то парень. А может, даже и не знают. Не каждая дочь об этом докладывает. И вот она однажды говорит им: еду к нему. И куда же? В колонию, почти то же самое, что в тюрьму. Спрашивается: пустят они ее по-доброму? Да ни за какие коврижки!

Вот и я так рассудил. Письмо послал, а сам не верю, что прок из этого будет.

Представь себе — приехала.

Являюсь однажды утром на работу — в приемной девушка. Да милый ты мой — какая девушка! В серебристом плащике, высокая. Короткие волосы как ветром надуты — пушистые. А под бровями — словно два озерка синих, заглядишься. Сидит, у ног чемодан лакированный.

Увидел я этот чемодан и сразу понял — она.

— Вы, — спрашивает, — майор Русаков? Я к вам…

Говорит смело, а щеки пунцовые. Волнуется. И стесняется, конечно. Не так просто это, если вдуматься.