Лгунья

Следующие несколько дней, пока не прошли похороны, замок был закрыт для посетителей. Мне пришлось посвятить большую часть времени ферме. Я или сидела в кабинете, или удирала куда-нибудь с глаз долой – в поля или на сыроварню. Tante Матильда оказалась права: полицейские из уважения вряд ли начнут дальнейшие расспросы до конца похорон, но один Бог ведает, что может сделать Тони, если тот человек, которого я встретила во время праздника, был Тони. Я-то не сомневалась, но ведь я легко могла ошибиться. Он стоял в тени, тот человек, позади толпы, а я в тот момент была сама не своя, так нервничала. Вполне могла ошибиться. И человек, задававший обо мне вопросы в банке, тоже совсем не обязательно был Тони. Зачем ему это? Зачем Тони станет расспрашивать о Мари–Кристин Масбу во французском банке? Скорее уж это был кто-нибудь из коллег Пейроля.

Меня раздражало, что приходится ломать голову над этой чепухой: все это теперь не имело ко мне отношения. Беспокоиться нужно было о вещах гораздо более важных: например, что земля как ни в чем не бывало, продолжает крутиться без дяди Ксавье, словно не заметив этой утраты, как будто его здесь и не было. Козы должны были зачахнуть и отказаться от еды. Оглушенные горем птицы – замертво падать с деревьев. Река – прекратить свой бег по руслу. Но этого не случилось. Всем было все равно. Эгоизм природы, ее равнодушное, упорное, непрерывное стремление вперед, ее неспособность понять всю огромность постигшей ее утраты приводила меня в ярость. Я слышала, как он ворчит у меня в голове:

— Ну что с тобой такое, а? Зачем ты зря тратишь силы, зачем терзаешь себя и печалишься?

И там, в голове, я отвечала ему, что печалюсь оттого, что все кончается. А он смеется и говорит, что для такой умной женщины я на удивление плохо соображаю.

— Ну что, что кончается-то? – говорит он. – Ничего. Ничего не кончается. Нет на свете такой штуки, как конец.

Или, может, я сама это говорю. Не могу понять. Потом он говорит – и уж это точно он, дядя Ксавье:

— Я знаю, что с тобой. Ты не ешь. Сейчас же иди и съешь что-нибудь.

Утром в день похорон из Парижа прибыла жена Гастона, Сандрина. Я удивилась, увидев ее. Это была маленькая, худенькая женщина с большими глазами. Одета она была изящно и со вкусом, во все черное. Она поцеловала нас всех, критически оглядев меня с ног до головы, и сказала, что рада со мной, наконец, познакомиться. Она мне понравилась, и это меня смутило. Трудно было представить ее женой Гастона. Приехали они порознь. Я его избегала. Боялась поднять на него глаза.

После панихиды мы шли за гробом к кладбищу, расположенному на краю города. К нам присоединилась половина жителей Коса. Жаль, что это не Ксавье организовал, нет, правда. Tante Матильда возглавляла процессию, рядом с ней шли священник и Гастон. Я не поднимала головы и сконцентрировала все внимание на полевых цветах, растущих по краю дороги: вербена, душица, мыльнянка, василек. Впереди нас шесть подвыпивших фермеров в отутюженных, вычищенных темно–синих костюмах с почтением несли на плечах гроб. За нами шествовали их жены в лучших летних платьях. Пухлыми, рыхлыми руками они поддерживали своих престарелых матерей, одетых в черное, знавших Ксавье еще мальчишкой, их полные достоинства лица прорезали страдальческие морщины, словно они годами выстраивали непроницаемую защиту против возраста, боли и потерь. Собаки и дети на велосипедах замыкали процессию. Смотрите, сколько народу, и все они вас любили, сказала я Ксавье.

Края предметов туманились и расплывались. Я сосредоточилась на могильной яме, закусив нижнюю губу. Изучала мельчайшие детали и отказывалась думать о том, что гроб немного кособоко опускают в эту бесстыдную, пахнущую землей дыру. Я наотрез отказывалась думать о том, что там, в гробу, внутри. Люди вокруг меня плакали и промокали платками глаза. Я мигала и смотрела вверх, на грачей, рассевшихся по веткам, и думала о том, как ветер разворачивает листья, подставляя солнышку их бледную изнанку. Один раз я случайно поймала взгляд Гастона, стоявшего по другую сторону от могилы. И поспешно отвела глаза.

Потом, в Ружеарке, мы пили миндальный ликер и портвейн и заедали маленькими миндальными печеньями. Когда я спустилась в подвал за очередной бутылкой. Гастон пошел следом.

— Я не могу с тобой говорить, – сказала я. – Не сейчас.

— Меня бесило, что он так похож на Ксавье и вместе с тем – не Ксавье.

— Если все получится, – сказала я, – то через пару дней я буду в Марселе.

Но, даже произнося эти слова, я знала, что не буду ни в каком Марселе через пару дней. Все слишком далеко зашло. Мы трое, Крис, Маргарет и я, всю жизнь убегали. Пора остановиться.

Он глядел на меня удивленно, будто тоже не верил, что я поеду в Марсель.

— А как же поместье? – спросил он с внезапным беспокойством в глазах. Я понимала, что он боится: если я откажусь, то все станут ждать, что он взвалит ответственность на свои плечи.

— Не могу, – ответила я. – У меня нет на это прав.

Я не сказала ему о том, что tante Матильда с самого начала знала, что я не Мари–Кристин. Я ни о чем ему не сказала. Мне вообще больно было с ним разговаривать.

Дверь подвала открылась.

— Мари–Кристин, – крикнула Франсуаза. – Ты там? Нам нужна миндальная наливка и коньяк.

После этого у нас не было шанса остаться вдвоем. И, слава богу, нет, правда, потому что меня смущало присутствие Гастона. Уезжая, он поцеловал меня как дядюшка племянницу.

— Позвони, – шепнул он мне в ухо.

У меня перехватило дыхание, словно что-то застряло в горле. Я подумала: может, и позвоню, ведь он был той связью с Ксавье, которую не стоит терять, и нам хорошо было вместе. Мы могли бы и дальше оживлять фантазии друг друга. Я стояла рядом с другими и тупо улыбалась, пока машина не скрылась за воротами. Он не оглянулся, не помахал. Я понимала, его все это убивало, как и меня, и с тем же результатом – с инстинктивным желанием бежать. Его никогда не поймают. На самом деле он был совсем не похож на Ксавье. Он всегда уходил заранее, никогда не оглядывался, потому что тут же забывал о том, что оставил позади, и спешил к морю, к бескрайним, вечно убегающим горизонтам, где он чувствовал себя в безопасности, где его не ограничивали жесткие рамки реальности. Может быть, это и было то самое, что мы узнали друг в друге, прежде всего – инстинктивное желание бежать. Правда, мы ошибались. Его непостоянство было свойством его натуры. Мое же – условным рефлексом, реакцией на страх.

На следующее утро после похорон tante Матильда пришла ко мне в кабинет. Я уже ловила себя на том, что иногда безотчетно называю его «своим» кабинетом. Я сидела, задрав ноги на стол и листая интригующего вида книги о болезнях овец.

— Нам с тобой нужно проглядеть финансовые отчеты о состоянии поместья, прежде чем мы увидимся с адвокатом, – сказала она.

И села на стул напротив меня, мол, ты теперь у нас начальник.

— Мне нужен твой совет, – сказала она. – Ты в этих делах разбираешься.

— Нет, – терпеливо объяснила я. – Я не Мари–Кристин. Да это и не помогло бы. Она была обыкновенной секретаршей. Как и я. Остальное все сказки. Мы обе далеко не эксперты в области финансовых отчетов.

— Секретаршей? – последовала долгая пауза, пока она переваривала услышанное. – И за это теперь сажают в тюрьму? Кем она еще была?

— А вы уверены, что хотите это знать?

По ее губам пробежала мимолетная, напряженная улыбка.

— На данный момент меня больше интересуешь ты. Если ты так держишься за то, что называешь правдой, то придется уведомить об этом адвоката. – Она вздохнула и встала. – И это повлечет за собой целую кучу проблем, – пожаловалась она. – Конечно, – заметила она уже в дверях, – есть твоя правда, и есть правда Ксавье.

— Нет, – сказала я. – Правда только одна.

— Ты уверена? – И прежде, чем я успела ответить, она добавила: – Немного высокомерно – утверждать, что твоя правда – единственно верная, не так ли? И навязывать ее всем остальным только ради того, чтобы почувствовать себя чище, невиннее? Не стоило начинать то, что не можешь закончить. – Она медлила в дверях. – Во всяком случае, – сказала она официальным тоном, – доложи мне о своем решении как можно скорее.

Я размышляла. Насколько дорог мне Ружеарк? Стоит ли он страданий и мук, и всего, что последует за моим решением в пользу Ружеарка? Конечно стоит, без вопросов. Я бы приняла лишения с радостью, если бы дело было только в этом. Но все не так просто. И чего я никак не могла сделать – ни ради Ружеарка, ни даже ради Ксавье, особенно ради Ксавье. – это остаться Крис Масбу. Мне казалось, что мой самый главный долг перед Ксавье – набраться смелости скинуть маску, выбросить за борт все присвоенные имена и начать с начала.