Личное отношение

Трясётся в разноцветном свитере от выстудившего музей холода.

И нос у неё уже синий.

Поэтому собственную куртку я ей отдаю, не спрашиваю где её собственная, как и не интересуюсь каким способом она попала на закрытую кафедру. Слова «спор», что было выстучано зубами, мне хватило, объяснило многое и вдаваться в подробности желания не возникло.

Лучше её голос не слышать.

Лучше не разговаривать.

Лучше курить.

И молча ждать, когда кабинет проветрится достаточно, чтобы окна можно было закрыть, вывести Дарью Владимировну через черный ход, доставить домой.

Забыть раз и навсегда эту ночь.

И никогда не вспоминать, не пытаться разобраться почему…

Вот только её взгляд прожигает и нервирует, заставляет всё же заговорить:

— Что, Штерн?

— Мне отчислят, да? — она спрашивает жалко.

Шмыгает носом, и против воли я к ней оборачиваюсь, смотрю на теперь уже красный нос, снова закушенную губу и глаза, в которых слезы застыли напополам с вызовом и отчаяньем.

— Не реви, никто тебя не отчислит, — я усмехаюсь криво.

Устало.

Она же вспыхивает, сползает со стола, на который взгромоздилась, закончив уборку, и ко мне приближается, переваливается из стороны в сторону от тяжести куртки, тонет в ней.

Кажется взъерошенным мелким воробьем.

Задиристым и забавным.

— Вот только врать мне не надо, ладно? — она ворчит сердито, накручивает сама себя, сверкает глазами, которые только и видно. — И жалеть тоже! И… отчисляйте, пожалуйста! Не больно-то и хотелось. Прекрасно проживу и без вашего меда. Да я сама завтра в деканат пойду!

Здравый смысл обошёл Дарью Владимировну стороной.

Признаю.

Сдерживаю смех и извещаю её лениво:

— Завтра суббота, Штерн. Они не работают.

— Значит в понедельник, — она упрямо задирает нос, вскидывает гордо голову, спрашивает с вызовом. — Или вы сами хотите настучать на меня? Желаете рассказать первым?

Я желаю её придушить.

Притопить в формалине.

Дернуть за вьющуюся задорную прядь волос.

Выпороть, поскольку в детстве ей явно не додали, не объяснили, что к двадцати годам пора взрослеть и умнеть.

Не быть детским садом.

— Штерн, ты помнишь, что я тебе на первой паре сказал?

— Что я детский сад ходячий, — она сдувается как-то враз, теряет весь запал, буркает обиженно.

Вот только от того, что она помнит, почему-то появляется радость, которая заставляет почувствовать себя мальчишкой, протянуть самодовольно и весело, поддеть её насмешливо:

— Ну во-о-от, полгода прошло, а ничего не изменилось, Дарья Владимировна. Всё тот же детский сад…

Она же возмущенно фыркает, отворачивается с независимым видом к окну, становится окончательно похожа на нахохленного воробья.

И я все же смеюсь.

Закрываю окна, а после музей.

Увожу ставшую вдруг задумчивой и молчаливой Дарью Владимировну домой, и теперь очередь коситься на неё моя.

— Даша, — я первый раз окликаю её по имени, зову, когда торможу у подъезда новостройки, а Штерн распахивает дверь и тихо прощается, — я… не стану никому ничего рассказывать.

Она застывает, оборачивается для едва слышного вопрсоа:

— Почему?

Почему помогли?

Почему никому ничего не расскажете?

Почему, если я вас доставала весь семестр и раздражала?

В её глазах мелькает тысяча «почему», но с губ слетает только одно. Но даже на него вразумительного ответа у меня нет.

Я просто не хочу, чтобы её отчислили из-за глупости.

И спора.

— Потому, будем считать, что за тобой должок, — я усмехаюсь, тяну открытую дверь на себя, хлопаю сильней, чем требуется.

Даю по газам.

Оставляю растерянную Дарью Владимировну в свете подъездного фонаря и в пришедшей неслышной поступью метели.

Четыре

Май

— Нет, Кирюха, ты все ж везунчик. Такой цветник и весь у тебя, — Стива, приваливаясь плечом к стене, протягивает наигранно завистливо.

Восхищается театрально.

И зардевшемуся проходящему мимо цветочку подмигивает.

— Не вводи людей в заблуждение, — я хмыкаю цинично.

Отворачиваюсь от галдящего цветника, вываливающегося из конференц-зала, где цветочкам — уже давно созревшим и даже отучившимся — Олимпиада Викторовна закончила читать лекцию по повышению квалификации.

Отпустила.

А меня, отвечая на звонок, попросила подождать.

— Не буду, — Стива соглашается легко, и пачку сигарет он вытаскивает невозмутимо, — буду мрачен и таинственен, как ты. К слову, одна красивая блондинка прожигает тебя страстным взглядом уже минут пять, а ты…

— А я жду Олимпиаду.

Которую остаться на месяц старшей медсестрой вместо заболевшей Венеры ещё придётся уговорить, подобрать слова и поулыбаться с куда большим обаянием, чем развлекающийся от скуки Стива.

— Кирюха, ей шестьдесят и у неё трое внуков, — он информирует с напускной трагичностью, блещет привычной осведомленностью обо всём и всех.

И одаривать цветочков улыбками перестает.

— Ещё муж бывший военный, — последний штрих в картину я вношу рассеяно, смотрю на часы, что высвечивают сообщение от Ники.

И Стива мой взгляд ловит.

Спрашивает серьезно:

— Вик улетел?

Улетел.

Принял предложение Анри снова податься во врачи без границ и поработать полгода — на этот раз — в Южном Судане.

— Час назад, — я подтверждаю, озвучиваю сообщение сестры. — Ника с монстрами сейчас заедут.

— Не называй моих крестных монстрами, любящий дядя.

— Ты их дождешься?

— Нет, — Стива, задумываясь на секунду, качает головой с сожалением. — Мне уже пора. Я к тебе-то на минуту забежал. А то вся ваша хирургия ржет, что ты гаремом обзавелся.

— Не завидуй, Степан Германович.

— Какая зависть?! — Степан Германович возмущенно округляет глаза, соскакивает с подоконника, кривляется в уже опустевшем аппендиксе коридора и заподозрить в нём известного и талантливого нейрохирурга невозможно. — Помилуй, друг мой…