Лицо с обложки

Как ванька-встанька, словно у нее коленки на пружинах. Я не фанатик спорта и быстро сдалась, а Катька еще, и на одной ноге раз двадцать присела, хохоча…

Май — наша надсмотрщица. Я узнала ее историю от Кати, а она от других девчонок, которые жили здесь раньше. Куда они исчезли, лучше не думать, чтобы не удавиться с тоски.

Райман познакомился с Май много лет назад в Бангкоке. Май тогда уже перевалило за тридцать пять, по азиатским меркам — древняя старуха, и она ни по каким статьям не подходила Раймону. Зато Райман стал для нес светом в окошке. Почему так, из-за денег только или на самом деле нашла на старуху проруха, «пришла пора, она влюбилась», — это одной Май известно. Но шансов — ноль. У Раймана запросы специфические: только с девушками.

К счастью или к несчастью, — это смотря с какой колокольни посмотреть, — но у старушки Май оказалось четверо дочерей, причем младшей лет двенадцать было в ту пору. И предприимчивая мамаша стала продавать Райманy дочек. Только старшую не смогла продать — она к тому времени успела приобщиться к фамильной профессии, и «товар», по выражению Раймана, оказался «некондицией». Но три младшие сохранили невинность, за что и были обласканы герром Йоргом Райманом. Май же за каждую получила пятьсот долларов, а за младшую, говорят, даже больше.

С младшей Райман жил довольно долго, и, поскольку она была несовершеннолетней, чтобы выехать с ней в Германию. Райману пришлось вывезти с собой и мать. Так Май попала на службу к Хозяину.

Куда потом исчезла ее младшая дочь, никто не знает, но Катя предполагает, что «спеклась» и пошла по рукам, по дешевым борделям. А Май по-прежнему служит Хозяину и вполне счастлива. И предана ему, как старая собака. Есть за что! Для пожилой таиландской шлюхи она сделала головокружительную карьеру.

День двадцать четвертый

Райман решил, что я созрела для выпускного бала. Впечатления: первый бал Наташи Ростовой — просто утренник в детском саду. Впрочем, без комментариев. Я слишком устала.

Самое смешное: сегодня видела Брану и кивнула ему как старому знакомому. И он мне ответил! В этом аду даже лицо подонка из моей прошлой, нормальной жизни кажется родным… Брану был в ночном клубе вместе с Райманом. Перенес свою деятельность в столицу?

День двадцать восьмой

Неужели я здесь всею четыре недели?!

Бабушка Гедройц много раз говорила: первый шаг к разрушению личности — когда в заключении перестаешь следить за календарем. Теряешь представление о времени, все дни сливаются в один сплошной кошмар, и скоро начинаешь опускаться, деградировать, сходить с ума…

Счет времени терять нельзя! Его нужно поддерживать, как поддерживают едва тлеющий огонь в очаге — искру разума. Здесь нет календари, но я считаю: сегодня исполнилось двадцать восемь дней, как Брану заманил меня на смотрины к своему «земляку»… Я здесь с первого ноября — значит, сегодня двадцать восьмое число.

Неужели прошли только четыре недели? А как же другие живут — годами?

Но я не хочу даже думать об этом. Я убегy, обязательно убегу! Для этого мне нужно найти сообщника среди людей Раймана… «Кадры решают все», — отцу народов можно верить на слово, он судил по богатому личному опыту. Кадры Раймана решают если не все, то многое… И если я хочу сбежать с документами, мне нужно заручиться поддержкой хотя бы одного из этих «кадров».

Горничную Май я сразу вычеркнула из списка. На Май не стоит тратить время, такая Хозяина не предаст, это по ней видно. А как насчет остальных? Но никаких «остальных», кроме Брану, я не знаю.

Брану привел меня в клуб-кабаре «Матрешка» через служебный вход. Увидела бы я фасад с гологрудой неоновой теткой, успела бы дать деру, но подлец схитрил: «Сюда».

Я вошла за ним следом в просторный коридор подсобных помещении, Брану провел меня мимо кухни в солидный кабинет, обставленный дорого и со вкусом. За столом я увидела смуглого брюнета лет тридцати, с бриллиантовой звездочкой на безымянном пальце, одетого броско, как и подобает хозяину дорогого берлинского бара.

Брану заговорил с «земляком». Я вслушивалась в звучание славянской речи, но откуда мне было уловить на слух разницу между сербским и польским? Ни с тем, ни с другим языком я прежде не сталкивалась…

«Земляк» несколько раз благожелательно взглянул на меня, жестом предложил присесть. Я села на диван, обтянутый блестящей коричневой кожей, предвкушая скорую перемену в трудовой биографии… Как пел хор в мультипликационной опере про Зайца: «Предчувствия его не обманули!» Дальше все произошло по схеме: подали кофе, я выпила чашку и через некоторое время поняла, что не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Мой продавец и мой покупатель ударили по рукам.

Югослав сунул во внутренний карман кожаного пиджака деньги, затем взвалил меня на плечо, как барана, вынес через служебный вход на улицу и сунул на заднее сиденье машины Раймана.

— Ну и козел же ты! — только и смогла произнести я деревенеющим языком.

Так что вряд ли знакомство с Брану сильно облетает мою участь.

День тридцать первый

Месяц!

Отметила юбилей ударной дозой коньяка. Допила остатки после отъезда Раймана. Этот гад — поклонник французского! Помогло, душа оттаяла, смогла немного пореветь в подушку. Может, бабушка Гедройц потому и дожила до семидесяти лет в трезвом уме и добром здравии, что не была поклонницей сухого закона? Правда, она предпочитала «Букет Молдавии».

А я вот думала, что в рот этой гадости не возьму. Называется — «зарекалась свинья г… не есть». Не спиться бы только, как Катя. С ней в последнее время совсем плохо.

День тридцать девятый

На Катю что-то нашло, словно черное облако опустилось. Вторые сутки не спит, почернела лицом, ни с кем не разговаривает, ничего не ест. Живет на одном кофе. Отбои в нашем дурдоме после пяти-шести утра, с уходом последних гостей. Тогда Май разрешает нам немного поесть. После завтрака можно свалиться в постель и поспать до двенадцати, в полдень — безжалостная побудка под окрики надсмотрщицы. Сегодня я не смогла уснуть.

Из комнаты Кати доносились заунывные крики. Заглянула к ней.

Ходит босая по комнате взад-вперед, бормочет сама себе под нос, обхватив руками голову:

— «Безобразная Эльза, королева флирта, с банкой чистого спирта я спешу к тебе! Нам по двадцать семь лет, и все, что было, не смыть ни водкой, ни мылом с наших душ». — Потом — надрывно, в крик, как заголосит:

— Ведь мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть!

Мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть!