Лиса в курятнике
Шрифт:
Смута стало быть.
Грядет.
Погано... оно-то, конечно, кому война, кому и мать родна, только большей части люда торгового она во вред идет. А Кельм полагал себя человеком не только и не столько рисковым - все ж в Арсинор не всякий норманец торговать решится - но и разумным. Да, со смуты можно неплохо заработать, скупая за бесценок чужое имущество, но дальше-то что?
Разоренные города?
Люд, которому иноземный товар без надобности, ибо кто будет гребней черепаховых искать, с голоду помирая?
Мануфактуры разоренные?
Нет, даром что
А вот разговоры пригодятся.
И он своею ручкой наполнил граненую стопку.
– Так что вы там, милейший, предлагаете, если всерьез?
...да поверь, - приказчик ткнул тоненьким пальчиком седовласого мужика, видом мрачного, строгого.
– Еще немного и за твое зерно никто и копейки не даст...
Мужик хмурился, мял картуз, но на цену соглашаться не спешил.
– Разве не знаешь, что в городе творится? Тут скоро не до зерна будет...
– приказчик смахнул пот со лба.
– Небось, как пойдут воевать...
...мужик махнул рукой и картуз нацепил, попятился, потянул за повод мохнатую лошаденку.
– Куда?!
– взвился приказчик.
– Туда... коль воевать... то это, самим того... надобно будет...
Задержать его не пытались. И только удивился Пахомка, завидевши в воротах еще с десяток обозов. Удивился и уверился, что правильно поступил: оно-то как еще повернется, неведомо. А зерно... что зерно, оно в селе обузой не станет.
...надо будет только проверить батькины захоронки, а то и вправду, коль воевать пойдут, то и грабить станут.
Глава 46
Глава 46
Переселили в комнаты преогромные, но не сказать, чтобы уютные. Вытянутое помещение с одним окном и стенами, обтянутыми бледно-лиловой дама, которая, правда, гляделась более серой, нежели лиловой. Вдоль стен стояли скрипучие кровати и пыльноватыми матрасами.
Одовецкая села на ближайшую и подпрыгнула несколько раз, прислушалась:
– Ничего, - сказала она, чихнувши, - жить можно...
Таровицкая покрывало пальчиком тронула, будто проверяя на крепость. Вздохнула.
– Я вот как-то...
– В монастыре похуже было. Тут хотя бы не дует, - Одовецкая подошла к окну и взобралась на низкий подоконник, уселась, положивши рядышком и еженедельник, и перо дареное.
– Надеюсь, никто не храпит.
Лизавета почему-то покраснела.
Она не храпит.
Честно.
Сестры бы сказали и... и вообще ей делить спальню с другими приходилось, пусть в нынешней и с полдюжины кроватей стояло, но одну уже заняла Снежка, которая просто вошла в комнату, огляделась и поставила ридикюль на пол.
Следом и Авдотья явилась.
С ящиком.
В ящике
обнаружилась пара револьверов, которые донельзя заинтересовали Таровицкую.– На заказ?
– А то, - Авдотья достала один и протянула.
– Папенька выбирал... на редкость удачные вышли.
Револьвер гляделся махоньким и совершенно несерьезным, этакою игрушкой с перламутровыми щечками.
Лизавета же распахнула шкаф.
В комнате стояло их два, оба преогромные, глубокие и темные, показалось даже, что в этаком не то, что прятаться, жить можно. Лизавета постучала по стенке, прислушалась...
– Тут тайных ходов нет, - заметила Таровицкая.
– А где есть?
Она пожала плечами и ответила:
– Где-то точно есть... дворец - место такое.
– Неспокойно, - Снежка закружилась, руки расправив.
– Вот только здесь нам призраков и не хватало...
– пробурчала Одовецкая, повернувшись к стеклу.
– За тобой стоят...
– голос Снежкий звучал тихо, и кружилась она с закрытыми глазами.
– Идут вереницей, кровью связанные, вьется дорога мертвых, зовет, а уйти не позволяет. Она говорит, что не хотела зла... она говорит, что все должно было быть иначе...
– Кто?
– Одовецкая стиснула кулачки.
– Не знаю... у нее твое лицо, а у него глаза пустые... он злой-злой... странно так... такие, как вы злыми редко бывают, - Снежка остановилась, разглядывая Одовецкую с немалым интересом.
– Он их всех и держит... а еще другой, который души собирать умеет. Мне их не дозваться, сила не та...
– А что вы тут делаете?
– поинтересовалась бледненькая девица, заглядывая в комнату. Она вошла бочком, к стеночке прижимаясь, будто не до конца уверенная, туда ли попала и надобно ли ей было вовсе попадать в место столь подозрительное.
Девица была... знакома?
Пожалуй.
Лизавета вглядывалась в круглое это личико с остреньком подбородком, с глазами преогромными, синющими, пытаясь вспомнить, была ли она средь конкурсанток. Конечно, была, иначе откуда было бы взяться ей здесь? И платье это, и ежедневник знакомый, один в один Лизаветин, и даже коробка с пером такая же, как у других.
Однако...
На память Лизавета не жаловалась, более того, память ее была цепка и крепка, а уж лица-то она и вовсе срисовывала мгновенно, но этого... и какой из Лизаветы тогда газетчик?
– Кто знает, - ответила Авдотья, убирая револьвер под юбки.
– Что? Думаете, нас тут друг к другу за просто так приставили? С револьвером, оно всяко удобней, чем без револьвера... а я тебя не помню.
– Дарья я, - девица стояла, прижавшись к стеночке, и дрожала. И была такою жалкой, что...
– Из Меньшуковых...
– Меньшуковы...
– Одовецкая сползла с подоконника.
– Слышала... хороший род. А вот тебя я не помню.
Она нахмурилась.
– Меня никто не помнит, - вздохнула Дарья и пожаловалась: - Это дар родовой такой... я с ним... не очень хорошо управляюсь, особенно, когда нервничаю. Мне целитель капли прописал. Успокоительные. И еще масло мятное, чтобы шею мазать.