Листопад

— Может быть, ты думаешь, что и я брошусь за тобой очертя голову?

— Пошел бы и ты, я в этом не сомневаюсь. Только я тебя на сей раз не возьму! Оставайся, живи, черт с тобой. И пусть тебя всю жизнь грызет твоя собственная совесть.

Лабуд резко повернулся и направился в штаб отряда, где должно было состояться партийное собрание. Он был возмущен тем, что приходилось таким людишкам, как Лолич, доказывать очевидные истины.

Самочувствие у Лабуда было неважное. Прошлую ночь он спал плохо. Стоило ему немного забыться, как перед глазами возникало или пепелище родного дома, или предсмертная презрительная усмешка Павле Чарапича, его лицо, пересеченное кровавой полосой. Так он промучился до зари и, когда луна, смотревшая в окно, побледнела, окончательно отказался от попытки заснуть.

Лабуд с детства привык наблюдать зарождение нового дня. Он не помнил случая, когда бы восход солнца заставал его в постели. С непередаваемым наслаждением он ждал появления из-за Космая золотистого веера солнечных лучей и радостно подставлял им свое лицо. Ему нравилось наблюдать за свежим утренним ветерком, пригибавшим посевы и быстро терявшим свою силу в лесной чаще. Его волновало журчание небольших ручейков, протекавших через село. От вида этой первозданной красоты все его существо наполнялось радостным ощущением счастья.

На ветке акации в лучах утреннего солнца прихорашивался скворец, а рядом, на заборе, не обращая на него внимания, грелась кошка. День обещал быть ясным и безветренным, что в начале зимы большая редкость. На полянах еще лежал снег, но с крыш уже начинало капать. Небо было безоблачным, воздух — звонким и чистым. На ясном фоне Космай казался словно нарисованным.

На школьном дворе в две шеренги выстроилась двенадцатая рота. В отряде уже прослышали о том, что Лабуд будет отбирать добровольцев для какого-то важного и опасного задания, поэтому во дворе было много бойцов из других рот, жаждавших посмотреть на храбрецов, готовых сознательно рисковать собственной жизнью.

— Товарищи! — обратился к бойцам своей, роты Лабуд, взобравшись на школьное крыльцо. — Товарищи! — повторил он, сдерживая волнение. — Окружной комитет партии приказал нашему отряду уничтожить виадук на Лапаревской горе. Большинство из вас хорошо знает это сооружение. У многих на строительстве этого моста пострадали родные и близкие. Можно сказать, что виадук построен потом и кровью наших людей, и, конечно, очень жаль уничтожать это творение рук человеческих. Но сегодня виадук несет нам смерть. Через него немцы гонят эшелоны с танками, боеприпасами, снаряжением на восточный фронт, чтобы уничтожать наших русских братьев. По этой железной дороге фашисты перебрасывают войска для борьбы с партизанами, для уничтожения наших сел и деревень. От вашего имени я обещал на партийном собрании, что мы взорвем виадук и выведем из строя железную дорогу. Уверен, что среди вас найдутся люди, готовые добровольно пойти со мной на это задание. Мы — внуки и правнуки героев сербского народа — Косантича Ивана, воеводы Дучи, Янки Катича, Ильи Бирчанина и Карагеоргия Петровича. Они не знали страха, смело шли на врага и громили его. Так будем же и мы достойными наследниками наших великих предков!

Лабуд на мгновение остановился, чтобы перевести дыхание. Он видел обращенные к нему напряженные лица бойцов.

— Товарищи! — продолжал Лабуд. — Я иду первым на это задание и заявляю вам, что без колебаний пожертвую жизнью, чтобы поднять виадук на воздух. Но мне нужны пять помощников, пять добровольцев. Тех, кто готов пойти со мной, кто не страшится умереть за нашу революцию, за ее победу, прошу выйти из строя, сделать на три шага вперед.

Лабуд замолчал и весь подался вперед, словно намеревался взлететь. Мгновения казались ему вечностью. Не может быть, чтобы никто не откликнулся на его призыв! Он переводил взгляд с одного фланга на другой и остановился на середине строя. Вдруг строй качнулся сначала в одну, затем в другую сторону, изогнулся дугой и вновь выпрямился, только сейчас он был на три шага ближе к своему командиру. И к смерти тоже.

Лишь несколько бойцов замешкались и сейчас спешили занять свои места. Лабуд вздохнул с облегчением. Рота оправдала его надежды, он не ошибся в своих бойцах.

— Спасибо вам, товарищи, всем спасибо за единодушие, за преданность нашему общему делу, спасибо за храбрость.

Лабуд спустился с крыльца. Шеренги сломались, и бойцы окружили своего командира.

— Мне требуются пять человек, — обратился он к ним. — Всей роте там нечего делать.

— Товарищ командир, послушай, что я скажу! — крикнул боец Синиша Маркович, пробираясь поближе к Лабуду. — Я родился и вырос на Лапаревской горе и знаю те места как свои пять пальцев. Грех тебе не взять меня. К тому же я сапер. И опыт у меня в таких делах есть. Помнишь, как я заминировал туннель в Рале? Никто не мог к нему подобраться, а я смог.

Лабуд посмотрел на Марковича и задумался на мгновение. Перед ним стоял совсем молоденький паренек, лет семнадцати, не больше, среднего роста, худощавый и светловолосый. Он действительно уже несколько раз участвовал в диверсиях на железной дороге, взрывая составы и мосты. Лабуд не сомневался, что на него можно положиться, и он согласно кивнул.

— Верю, что ты хочешь пойти на задание, — сказал он юноше. — Но хватит ли у тебя сил умереть без звука, если потребуется?

— Подумаешь! Я все могу. Если надо будет умереть, значит, умру, о чем там говорить!

Лабуд улыбнулся. С Марковичем вопрос был решен, тем более что без сапера в этой операции нечего делать. Но с подбором остальных было труднее. Одним Лабуд отказывал сразу, другим обещал, что подумает и ответит позднее.

— Не обижайтесь, товарищи, всех желающих все равно взять не смогу. Вот если первая группа не выполнит задания, тогда сформируем вторую. Кроме того, — шутил Лабуд, — война еще не кончилась, и каждому представится случай отличиться. А жизнь, между прочим, надо беречь. После войны тоже немало дел будет.

— Сколько война продлится, мне не известно, но я знаю, что ты обязан взять меня в свою группу! — крикнула из толпы бойцов Гордана Нешкович.

Партизаны относились к девушке с подчеркнутой уважительностью, и поэтому они расступились перед ней и пропустили к командиру.

— Конечно, санитарку обязательно надо взять, — раздался чей-то голос. — В такой операции всякое может случиться.

Милан был озадачен и смущен. Возможно, впервые он не знал, что ей ответить. Он всегда стремился к тому, чтобы Гордана была в поле его зрения и он мог помочь ей в трудную минуту. Но сейчас он считал, что ей лучше бы остаться в роте.

— Когда ты кликнул добровольцев, я шагнула первая. Ты же сам видел.

— Понимаешь, Гордана, здесь ты больше нужна, — избегая ее взгляда, ответил Лабуд.

— Я одинаково нужна и здесь и там! — Ее глаза блестели, а голос был твердым.

Гордана сделала еще шаг и подошла к Лабуду вплотную. Он ощущал ее взволнованное дыхание на своем лице.

Лабуду вдруг вспомнился тот памятный вечер, когда они притаились в лесу и ждали глубокой ночи, чтобы перейти железную дорогу. Гордана сидела около него, прислонившись головой к его плечу. Их губы непроизвольно сблизились, и они поцеловались. Этот первый поцелуй был плодом большой любви, которая уже захватила их обоих. Лабуд сознавал, сколько беспокойства приносит с собой любовь, но сопротивляться ей у него больше не было сил. Когда его спрашивали: «Разве сейчас время для любви?» — он со смехом отвечал: «Для любви всегда есть время».

— Иди собирайся, — решительно сказал он, обращаясь к Гордане.

Бойцы одобрительно зашумели, соглашаясь с решением командира. Но сам Лабуд через минуту уже жалел о содеянном, о том, что, удовлетворив просьбу Горданы, он подвергает ее жизнь огромной опасности. Насколько Лабуд не жалел себя, настолько бережно он относился к своим подчиненным. Особенно в предстоящей операции, которая была им задумана и успех которой в решающей степени зависел от него самого. Если люди погибнут, а задание не будет выполнено, его не спасет от осуждения товарищей даже собственная смерть. Он знал, куда и зачем он поведет людей, знал, что их там ожидает. Назад пути не было. Оставался только один путь — вперед.