Шрифт:
Информация от издательства
УДК 82–31
ББК 84(2)
Ш96
Шунейко, А.
Лисы мастерских / Александр Шунейко. – М.: Де'Либри, 2020.
ISBN: 978-5-4491-0536-3
Любовь и драки, зависть и слёзы, тайны и откровения, пустые бутылки, тюбики и холсты, выставки и помойки строят мир художников. Они делятся на трезвых бездарей и гениальных алкашей. Они живут в плену злобных химер. Всё это ложь. Правда описана в романе.
Судьбы пяти провинциальных и столичных художников с 70-х годов XX века до наших дней показывают, как в России рисуют. Пятьдесят лет действия охватывают смену эпох,
Глава З-1-1. Товарищеский суд
– И ГОВОРИТ МНЕ НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА КУЛЬТУРЫ Кутц. Человек серьезный, роста среднего. Бархатный пиджак, бабочка – стиль. До культуры птицефабрикой заведовал. Строго говорит, с пристрастием: ну, докладывай, как ты майора до рядового разжаловал. – Огромный, крепкий, семидесяти пяти лет от роду старик самодовольно улыбнулся, с усилием потер кулаком почти слепые глаза и выдохнул звучным хохотом: – А я в своем праве. И от него не отступлю. Пьем мы с Василием Некрасовым здесь, в мастерской. А его водка из художника в певца превращает. Начинает он глотку драть – стекла ходуном. Соседка со второго этажа, курва, ментов вызвала. Те сразу руки крутить. А у меня в этом же доме теща и жена. Не мог я позволить, чтобы через двор с руками за спиной вели. Так и так им: я вашему начальнику весь участок оформил. Дозвольте, своим ходом без сопровождения доберусь. А они ни в какую и руки назад. Вырвался я, с майора погоны сорвал, раскидал всех и сам пошел. – Гордый мутный взгляд стал наградой слушателям за терпение.
По напору голоса, по клокочущей энергии, по разлету плеч, да еще и сорок пять лет назад эта двухметровая громада без усилий разбросала бы милицейский наряд. Но на самом деле все было иначе.
В своей мастерской Аристарх Занзибарский вторую неделю пропивал выгодный заказ – роспись стен по мотивам народных сказок в детском саду «Теремок». Избушку он до крыши населил монстрами. Колобок хищным оскалом напоминал карикатурного капиталиста, которому вот-вот проткнут ненасытное брюхо пролетарским штыком. Бабушка походила то ли на вышедшую по возрасту на покой проститутку-трансвестита, то ли на ответственного партийного работника, из тех, у кого в паспорте указан женский пол, но в реальности на это отдаленно намекает только болотного цвета юбка. Дедушка, как и все мужчины, которых рисовал Занзибарский, заимствовал хитрый прищур у вождя мирового пролетариата. Медведь пугал воровскими ухватками пахана. Волк словно сошел с плаката о крайней стадии сифилиса. Лиса была чем-то средним между змеей и колючей проволокой. Лиса-то и накрыла художника.
Из мастерской не были слышны взрывы испуганного детского плача, истеричные всхлипы и самоотверженный утробный вой. Рев малышни перекрывали авторитетные указания заведующей детским садом: «Советские дети должны с самого юного возраста постигать специфику классовой борьбы. Пусть на примере сказок видят, кто враг, а кто друг». Заведующая, рыхлая Ефросинья Федотовна, не верила тому, что она говорит. Ей надо было оправдать трату солидной суммы, которая теперь перетекала в стаканы.
За двойными рамами высоких окон мастерской жизнь остановилась. На словах ее подчинили художественным поискам. На деле в ней господствовал рубль. За него обитатели по первому свистку рисовали, лепили, резали, жгли и рубили. Только его они видели сквозь бесконечную череду одинаковых лиц с интеллектом швейной машинки в глазах, эмоциями надежного деревянного сруба в лицах и живостью окоченевшего трупа в позах. Инстинктивно оберегая себя от участи своих творений, убегая от сходства с ними, обитатели мастерских беспробудно пили.
В этом смысле, как и во всех прочих, Занзибарский был до уныния типичен. Для водки он повода не искал, справедливо полагая, что она и есть главный повод. Собутыльники не выдерживали и сменялись, он оставался. Высокие, то ли
заплеванные благодарными зрителями, то ли загаженные птицами окна мастерской сквозь мутное толстое стекло открывали центральную улицу и дом напротив.На девятые сутки праздника живописец ясно увидел жутковатую картину. С крыши этого дома через проспект протянулась похожая то ли на змею, то ли на колючую проволоку исполинская длинная лиса. Она прямо в окно, сквозь стекло, как-то умудрившись не разбить его и не пораниться, просунула хитрую усатую морду, ощерила пасть с тремя рядами острых зубов и говорит безразлично, лениво, словно нехотя, как само собой разумеющееся:
– Не художник ты, Занзибарский, а говно, я своим хвостом лучше нарисую. Да пачкать его о твои поганые краски неохота. И смысла в том не вижу.
Обиделся матерый живописец не на правду этих слов, он и сам хорошо знал, что он и его работы – говно. Возмутил его снисходительный тон лисы.
– Что же ты думаешь, – обстоятельно возразил он, – если вытянулась на двести метров, то уже все знаешь. У тебя же тело длинное, а не голова. А в теле мозга нет. Шла бы ты работать шлагбаумом. Или пожарным рукавом устроилась. Все бы польза была, только зря людей беспокоишь. Выпей вот со мной. Полегчает от пустоты жизни и ее же бессмысленности.
Посмотрела лиса задумчиво в стакан, прицельно плюнула в него и презрительно процедила сквозь три ряда острых зубов:
– Я пока себя еще уважаю. С дерьмом пить – сама дерьмом станешь. Да и водка эта проклятая – на детских слезах она замешана. Не одной, заметь, слезинке, а море этих слез. Ты классика вспомни. Хотя куда тебе с твоим незаконченным средне-специальным образованием вспоминать того, чего не знаешь, – говорила лиса, все больше втягивалась в мастерскую и сворачивалась в ней вроде бухты каната.
– Брысь, брысь, рыжая, – заволновался художник, – нету у тебя права меня порочить. Ты в художественный совет не входишь. И в Союзе не состоишь.
– Да кто ж тебя, убогого, больше тебя самого опорочить может. Ты же карикатура на человека. Ни таланта, ни мастерства. Только хавальник и пердальник. Вот и весь ты. Жрать да срать, ой, извини, еще пить да ссать – вот и все, что ты можешь.
И опять возразить было нечего. И от обиды, что лиса говорит правду, Занзибарский схватил подвернувшийся под руку этюдник и попытался огреть им лису. Она лениво увернулась, этюдник разбился об пол, кисти и краски фонтаном брызнули во все стороны. Лиса же из центра свернутого в бухту тела стала подниматься вверх точно как змея к дудке факира. И уже от потолка, с высоты шести метров с разинутой пастью нависла над головой художника и начала медленно зловеще приближаться к ней, капая на темя горячей слюной.
Ужас охватил Занзибарского. Жадное дыхание лисы сулило боль, тоску и исключение из Союза художников по причине скоротечной смерти. Он обхватил голову руками и затрясся всем своим крупным телом. Потом отчаянно рванул к выходу, слыша за спиной цоканье лисьих коготков. Весь в пятнах краски прибежал в ближайшее отделение милиции. Здесь потребовал спасти себя от лисы и захотел по всей форме написать на нее заявление. Ему дали лист бумаги.
«Прошу оградить меня от преследования и злобных наветов лисы, которая хотела меня сожрать, но подавилась», – начал уверенно выводить он крупным почерком семинариста, но что-то в собственных словах насторожило его. Он остановился, перечитал, скомкал бумагу и сунул ее в рот. Прожевать не успел. Майор-дежурный попытался мягко остановить.
Занзибарский в любом состоянии власти боялся больше жены, а потому с майором драться не стал. Попытался от него мягко увернуться. Но запнулся о ножку стула, всеми своими телесами обрушился на майора, погреб его под собой. А перед тем как накрыть собственным пузом, случайно зацепился за его погон и сшиб его вместе с фуражкой.
Начальник велел кинуть художника в «обезьянник», чтобы он отоспался и вспомнил себя. Тот забился в угол и поначалу тихо, едва слышно жалобно скулил. Потом начал требовать от соседей, чтобы те помогли ему одолеть поганую лису, иначе она всех сожрет. Честных обитателей клетки это возмутило, они потребовали отсадить больного в одиночку.