Лисы мастерских

Радио сначала обнажило внутренности, а потом развалилось на осколки, но песня с оттенками тракторной психоделики продолжалась: «Впереди у жизни только даль». На этих мудрых словах Василий вооружился скалкой и попытался загнать лису в туалет, чтобы смыть в унитаз. Закончился кровожадный замысел тем, что он обнял унитаз и горько зарыдал от полного бессилия перед матерой хищницей.

– Помогите мне загнать лису в радио. Я все перепробовал, – продолжал он рыдать в трубку телефона, после того как набрал номер милиции.

Но приехала совсем другая карета.

«Три карты, три карты», – мерно отпечатывал в мозгу гнусавый голосок без надежды поймать даже подобие мелодии. Стремление избавиться от этих тревожных звуков заставило открыть глаза. Без остановки и намеков на прекращение речитатива слова повторял хилый старичок, по подбородок укрытый одеялом на соседней кровати. Он сосредоточенно смотрел в потолок и временами безразличное выражение лица менял на судорожно сосредоточенное, словно готовое увидеть что-то важное.

В первое мгновение в больничной палате Василия Васильевича больше всего порадовало то, что лисы рядом нет. Но решетки на окнах, слова старичка, вялый вид соседей и особая тишина, свойственная режимным учреждениям, сразу дали понять, что лежит он не в терапии. Как известно, советские психиатрические клиники были хороши только для борьбы с диссидентами, то есть не для вылечивания людей, а для их уничтожения.

Процедура для всех пациентов была единой. Брали человека и намертво глушили ему мозги теми препаратами, которые еще не успели своровать и продать врачи. Если пациент попадал в ту часть года, когда еще не все разворовано, его глушили изощренной химией. Если же пациент попадал к шапочному разбору, его калечили привычным бромом в разных видах. Воровство врачей оборачивалось благом, так как психика вторых пациентов страдала меньше. Василию посчастливилось попасть в период, когда врачи уже подсчитывали и отоваривали барыши.

Он на ватных ногах с чугунной головой и неподконтрольными руками бродил по отделению и с безразличием старого автомата наблюдал нехитрый больничный уклад: кормежку поганой пищей и прием вредных лекарств. Ощущая себя в плену толстых матрасов, которые отрезали внешний мир и опрокидывали в глухой сон, блистательный график тем более обостренно воспринимал слова соседа.

Тот же напоминал заевшую пластинку и раздражал загадкой. Он вообразил себя то ли Германом, то ли банкометом. Казалось, временами он узнавал Василия, но не спешил делиться тем, за кого он принимал графика. После этих мгновенных узнаваний к «трем картам» прибавлялись новые слова: сначала «отец», а потом «ты должен помнить». Внешне мозг утонченного графика никак не реагировал на эти сигналы, но результатом внутренней работы стал его интерес к старичку Ерофеичу.

Желание поскорее, пока еще не вышибли мозги, соскочить с больничной койки подтолкнуло Василия к действию. Подчеркивая свою вменяемость, он заставил руки рисовать медперсонал. Делал это в манере безгранично господствовавшего тогда социалистического реализма. То есть увеличивал лбы неандертальцев, прятал клыки, алчный блеск глаз заменял на мудрое вдумчивое участие, вместо садистских складок губ помещал застенчивые улыбки, хищные клювы стервятников переделывал в симпатичные носы, а раздутые щеки плебеев изображал с намеком на аристократические скулы.

Персонал был в восторге. Портреты уносили домой, вставляли в рамы и со словами: «Вот кого мы лечим»– показывали гостям. Люди в белых халатах хвастались перед коллегами из других отделений и ревниво следили за тем, чтобы Василий не расходовал свой талант попусту, а берег его. Не позволяли ему рисовать пациентов и заставили обновить наглядную агитацию. Он не отказывался и от этого. Известность художника выросла настолько, что о нем узнал даже глава отделения, которого интересовали только те пациенты, что платили лично ему.

Примостившись рисовать зав. отделением, Василий сразу сообразил, что задача сложнее прежних. Если раньше он изображал простых олигофренов, упырей и садистов, то теперь ему нужно было дать человеческий облик чему-то неопределенному. За столом перед ним сидела аморфная ускользающая масса, напоминающая скопление зловонного газа, который не рассеивался, а сгущался в подобие воронки с рваными краями. Скоро восхитительный график заметил, что рисованием вогнал психиатра в глубокий транс, и решил воспользоваться этим. Начал расспрашивать о старичке Ерофеиче.

Дедух истории болезней пациентов не читал, а потому знал очень мало: только то, что ему передавали санитарки и медбратья. А те знания черпали из подслушанных разговоров пациентов. Скудные сведения ничем не отличались от старушечьих сплетен, но в озвучке существа с дипломом лекаря они приобретали вес и основательность.

Старичка называли геологом. Твердил он вовсе не об игральных, а о топографических картах. Он всю жизнь искал какие-то три карты одной местности в Нанайском районе. Говорил, что если сложить их вместе, то получится указание на некую географическую точку, в которой то ли зарыт клад, то ли находится какой-то механизм, то ли присутствует некая природная аномалия. Ерофеич изъяснялся в этом месте до того туманно, что уточнить никто не мог. Серьезно к словам старичка отнеслось только КГБ, которое и упрятало его в клинику.

Василий Некрасов в первый раз оказался в психушке вовсе не потому, что раньше не допивался до лис, а из-за того, что прежде чаще и дольше всего жил в местах, где на тысячи квадратных километров не то что психиатрической клиники, а и фельдшера нормального нет.

У его родителей была редкая и теперь почти забытая профессия – геодезисты. Они создавали карты, вернее, осуществляли топографическую привязку и уточнение карт. Засекреченные карты крупного масштаба создавались так. Сначала с самолета отснималась определенная территория. А потом партия геодезистов шла по отснятым местам и превращала снимки в карты: уточняла высоты, ставила реперы и привязывала карты к местности.

Романтическая из-за таежного быта профессия родителей превратила многодетную семью в стадо кочевников. Альфой там был отец. Он заметил твердую руку Василия, уже в шесть лет доверял мальчику эскизы рабочих карт и не особенно ругал, когда видел, что рельеф местности под рукой сына превращается то в накрытый к празднику стол, то в клубок резвящихся котят.

– Хватит, – сказал отец, когда увидел, что карта Нанайского района – схематичное изображение двух тигров, которые обнимаются, стоя на задних лапах. После этого слова Васю отправили в интернат с художественным уклоном.

Тут мальчик затосковал. Ему не надо было носить воду, колоть дрова, ловить рыбу, копать огород, собирать землянику на поляне – образовалась масса свободного времени, которое было нечем занять. Интерес к рисованию тоже притупился. Раньше оно влекло его как радость отдыха, а тут превратилось в обязательный труд. Потолок спальни его устраивал меньше неба, а вода из крана уступала ключевой. Шаг оставался до того, чтобы пополнить многотысячную армию бездарных оформителей.

Все изменилось тихим осенним вечером. Василий сидел в комнате для занятий, бесцельно листал книгу по французскому искусству XIX века и увидел фотографию скульптурной группы Огюста Родена «Граждане Кале». Ни тогда, ни много позже он не мог объяснить, почему эта работа стала для него эталоном мощи художественных свершений и единственным надежным маяком. Скульптура показала, что в рисовании есть смысл.