Литература 2.0

Однако даже все эти причины не могут, как мне кажется, объяснить неимоверной популярности Мураками, бесконечно варьирующего в разных сочетаниях одни и те же схемы — поездки за границу, поиски таинственно исчезнувшего персонажа, письма от возлюбленной, детальные описания приготовленных блюд, прослушанных дисков, бытовых дел и т. д., и эксплуатирующего единожды найденную и не меняющуюся от произведения к произведению интонацию меланхоличной беседы за пивом, перемежаемой такими потрясающими по своей глубине сентенциями, как «все люди в чем-то странные» (из романа «Мой любимый sputnik»). Чтобы понять, что нравится читателям в прозе Мураками, обратимся к комментариям, написанным его фанатами.

Первый комментарий — книга американца Джея Рубина «Харуки Мураками и музыка слов». Она написана в жанре журналистской биографии, где найденные в газетах и журналах биографические сведения сопровождаются неглубоким, но эффектным анализом произведений. Автор книги, профессор Гарвардского университета, подробно описывает, как понравилось Мураками жить в Америке, как часто в своих книгах он цитирует американскую поп-музыку и как он любит американскую литературу (а японскую почти и не читает), а также подчеркивает, что Мураками весьма политкорректен по отношению к китайцам и не склонен заглаживать японские преступления против них во время войны. «Я должен признаться: я фанат Харуки Мураками» [265] , — пишет автор. Из книги мы можем узнать, что «Норвежский лес» Мураками — самое популярное произведение японской литературы, что в мировой литературе у Мураками есть только один соперник — Марсель Пруст, да и тот уступает: «В своих приключениях во внутреннем мире памяти Мураками следует примеру Пруста, пытаясь остановить бег времени, но с одним существенным отличием: Мураками не скучен. Его книги читаются до конца» [266] . Поклонники «ушастой» девушки из «Охоты» могут узнать, что такое внимание ушам своих героев Мураками уделяет потому, что ему важны музыкальные аллюзии…

265

Рубин Д. Харуки Мураками и музыка слов / Пер. с англ. А. Шульгат. СПб.: Амфора, 2004. С. 7.

266

Там же. С. 140.

Второй комментарий принадлежит Дмитрию Коваленину, первому переводчику [267] Мураками — это книга «Суси-нуар. Занимательное муракамиЕдение», целиком посвященная творчеству любимого автора [268] . Коваленин утверждает, что, во-первых, на сюжет «Охоты на овец» (по признанию самого Мураками) больше всего повлияли «Апокалипсис сегодня» Копполы и «Долгое прощание» Рэймонда Чандлера, во-вторых, в самом романе можно выделить целых четыре уровня, или «атмосферных слоя», высший из которых представляет собой аж «иную реальность». Однако объяснения эти справедливы скорее для таких же преданных фанатов Мураками, которые могут усмотреть в тексте связь с фильмом Копполы и разобраться в иерархии этих четырех слоев.

267

Сейчас с текстами Мураками в России работает сразу несколько переводчиков, а сам Коваленин отошел от переводческой деятельности.

268

Коваленин Д. Суси-нуар. Занимательное муракамиЕдение. М.: Эксмо, 2004.

Чтобы быть справедливым, отмечу, что в поздних произведениях Мураками («Все божьи дети могут танцевать», «Кафка на взморье» и др.) его интонация несколько меняется, становясь более мрачной и «пустотной». В этих произведениях появляются и новые, дотоле несвойственные Мураками или же лишь намеченные им темы. Например, в сборнике рассказов «Все божьи дети могут танцевать», написанном в 2000 году под впечатлением землетрясения в Кобэ, сильно повлиявшего на японцев. Во-первых, чуть ли не в каждом рассказе где-то на заднем фоне еще не убраны завалы и не выплаканы все слезы от жуткого землетрясения: девочка в одном рассказе вскакивает ночью от кошмаров, жена одного из героев другого рассказа несколько дней неотрывно смотрит телевизионные сводки, а потом молча уходит от мужа. Во-вторых, если до этого герои Мураками подпадали под модное определение lost generation, то сейчас они lost — потеряны — уже окончательно и со всеми потрохами: и успешная врач-эндокринолог на научном конгрессе в Таиланде, и раздолбай-серфингист в пляжном городке, и художник в годах — все эти «полые люди» лишь «сгустки воздуха», для которых «смысл уже потерян и к прошлому возврата нет» (рассказ «Пейзаж с утюгом»). В-третьих, смерти у жизнелюбивого меланхолика Мураками в этой вещи поприбавилось даже по сравнению с минорными «Норвежским лесом» и «Моим любимым sputnik’ом»: «Если потратить всю силу на то, чтобы жить, не сможете как следует умереть. Нужно постепенно менять ориентиры. Жить и умереть — в каком-то смысле это равноценно» (рассказ «Таиланд»), Усиливается тема абсурда: приходит бедный клерк (этакий японский Акакий Акакиевич) домой, а там его поджидает двухметровая лягушка по прозвищу Дружище Квак…

Не менее загадочным, чем восторженный прием нашими читателями Мураками [269] , представляется тот факт, что переведенные вслед за ним японские авторы были почти полностью проигнорированы. Безусловной социальной заслугой Мураками на нынешнем этапе следует признать именно его популярность: после того, как читателя «закормили» романами плодовитого автора [270] , издатели в авральном порядке стали искать «нового Мураками» (как мы увидим в дальнейшем, задачу эту они решили почти буквально) и поэтому стали переводить и опробовать на книжном рынке всех сколько-нибудь популярных японских писателей последних десятилетий.

269

Мураками с тех пор настолько вошел в российскую литературу, что стал даже героем одного из недавних отечественных романов — см.: Рубина К. Все-все-все и Мураками. М.: Астрель: ACT, 2008. В романе Мураками инкогнито посещает Москву (поначалу его принимают за бурята) и ведет себя так же, как обычно ведут себя герои его книг, а именно — он лазает по подземельям, чтобы разгадать загадку временного портала. Впрочем, он поступает еще и так, как следует поступать благородному герою женских романов, а именно безвозмездно дает деньги влюбленной в него русской поклоннице, дерется с хулиганами в клубе и т. п.

270

В 2009 году очередь дошла до его старых комплилятивных сборников рассказов.

Среди переводов и переизданий классики — хочется надеяться, что этот вид деятельности наших японистов был мотивирован не только успехом Мураками, — хотелось бы выделить несколько действительно любопытных книг и серий.

К переводам классики следует отнести вышедшее у нас наконец-то достаточно полное издание писателя начала прошлого века Осаму Дадзая [271] , до этого, за исключением одной повести и нескольких рассказов, совсем не переводившегося. Писатель с неординарной судьбой — аристократическое происхождение и увлечение марксизмом, алкоголизм и десятки любовниц, конфликты с литературным миром и прижизненный статус классика, наркомания и сумасшедший дом, аресты и болезнь, увлечение христианством и череда попыток покончить с собой — в самой Японии да и во всем мире он занимает то же место среди классиков XX века, что и Кавабата, Танидзаки, Мисима и Акутагава. При всем разнообразии его творчества у него можно выделить несколько основных тем: чеховский мотив бывших аристократов в «новое время» (его «Заходящее солнце» во многом перекликается с «Вишневым садом»), а также мотив саморазрушения, поданный в исповедальном ключе (наиболее известная вещь «Утрата человеческого достоинства» [272] ). Сам стиль исповедально-автобиографического повествования, так называемое «ватакуси-сёсэцу» («роман о себе»), имеет в Японии богатую традицию, а у Осаму Дадзая достиг такого накала, что перед ним меркнут, на мой взгляд, даже Жан Жене или Луи-Фердинанд Селин. К сожалению, следует признать, что Дадзай даже и после выхода представительной книги переводов остался у нас совершенно незамеченным [273] .

271

Дадзай О. Избранные произведения / Сост. Т. Соколова-Делюсина. СПб.: Гиперион, 2004.

272

По странной прихоти переводчика эта вещь получила у нас название «Исповедь „неполноценного человека“». Название «Утрата человеческого достоинства», гораздо более близкое к оригиналу, предложил в своей книге «Писатель и самоубийство» Г. Чхартишвили.

273

Например, на «Цветы шутовства» появилось всего две рецензии: в «Русском журнале» и в «Еженедельном журнале» (последняя была написана автором этой статьи)…

Из серий японских книг следует прежде всего упомянуть 20-томный «Золотой фонд японской литературы», охватывающий, по замыслу издателей, всю историю от первых памятников до XX века включительно. Не всегда равноценные тома этой серии в целом производят все же очень благоприятное впечатление — чаще всего они выходят с профессиональными вступительными статьями, написанными ведущими японистами, с хорошими комментариями и великолепно изданы.

Безусловно удачным изданием является антология современной японской прозы, подготовленная Григорием Чхартишвили и японским славистом Мицуёси Нумано и состоящая из двух томов — «Он» и «Она», где были представлены произведения авторов-мужчин и авторов-женщин соответственно. Такое построение по «гендерному» принципу выглядит тем более оправданным, что в японской культуре женское творчество имеет особо мощные традиции, начиная еще со Средневековья (Мурасаки Сикибу, Сэй Сёнагон). Кроме того, параллельно процессу эмансипации в самом японском обществе, в японской литературе, как и во всех западных литературах, роль женщин постепенно возрастает. В этой антологии представлены рассказы наиболее заметных и активно действующих писателей второй половины прошлого века. К сожалению, продолжение этой серии, вышедшее в прошлом году, было уже не столь удачным: сборник «Теория катастроф» производит впечатление по сравнению с первым сборником лишь своим жанровым разнообразием. Так, вполне пелевинский рассказ о жизни современных японских нуворишей («Теория катастроф» Масахико Симады) соседствует в этом сборнике с фронтовой прозой о Второй мировой («История камня» Хикару Окуидзуми), рассказ настоящего буддийского монаха о чудесах в храме («Цветы на грани миров» Сокю Гэнъю) — с очень женской прозой о садомазохистском романе бродяжки с музыкантом («Принцесса» Эми Ямады), трогательные рассказы детской писательницы о погибшей собаке («Дюк» Каори Экуни) и рассказ о выхаживаемом котенке и о всепоглощающей любви к кошачьим («Радость жить» Кадзуси Хосаки) — с довольно зловещим рассказом о вернувшейся с того света прабабке-колдунье («Дворец морского царя» Хироми Каваками) и с полным отталкивающих физиологических подробностей «сорокинским» повествованием о «брачной ночи» мужа со своей умершей женой («Совместная собственность» Таэко Коно). В целом, однако, сборник лично мне представляется достаточно слабым: кажется, что при отборе произведений для него составитель профессор Нумано, известный популяризатор японской литературы в России и русской в Японии, не гнушался и второстепенными авторами.

Вышедшая же вместе со сборником прозы книга современной поэзии «Странный ветер» гораздо любопытнее, не только потому, что до сих пор любители танка и хайку могли познакомиться с новыми веяниями в японской поэзии только по немногочисленный переводам в «Иностранной литературе», но и из-за действительно уникальной возможности прочесть после традиционного Басё стихотворения в прозе, в том числе и такие достаточно радикальные, как произведение Хисаки Мицууры «Кроличьи пляски»:

«человеки-кролики влачащие шлейфы тел среди кровавого тумана страданий и боли тел инкрустированных мелкими ссадинами как звездами небо скоро мы не сможем даже ползать „живые должны вдыхать запах собственного тления“ вот уж право!»

Оба эти издания, кстати говоря, были инициированы Григорием Чхартишвили. В этом плане отдельного исследования заслуживают, кажется, два вопроса. Во-первых, как коррелирует сам проект «Борис Акунин» [274] , пронизанный японскими аллюзиями и реалиями [275] , с модой на все японское — то есть приобрел ли он такую популярность на волне всеобщего увлечения Японией, наоборот, сам отчасти стимулировал этот интерес или же просто вписывает модные японские детали в свой «проект». Во-вторых, как соотносится с «акунинским проектом» обыгрывание японских реалий в произведениях русских авторов, которые в последнее время чрезвычайно многочисленны. Началось это относительно давно: неспешная беседа Николаева-Накамуры и Муромцева-Муромацу о том, сколько снегу выпало у железной дороги, была описана в повести Саши Соколова «Школа для дураков» еще в 1973 году, а «внутренняя запись» самоубийства Мисимы в книге Виктора Пелевина «ДПП (НН)» увидела свет уже в 2003-м.

274

Подробный разбор феномена Бориса Акунина см. в статье: Ранчин А. Романы Б. Акунина и классическая традиция // НЛО. 2004. № 67.

275

В недавней книге из «фандоринской» дилогии «Алмазная колесница» (2003) один из двух романов целиком посвящен Японии времен Реставрации Мэйдзи.

Японские реалии могут упоминаться в совершенно разных контекстах. Как уже указывалось ранее, Япония часто упоминается в киберпанке (героиня по имени Накамура в романе Линор Горалик и Сергея Кузнецова «Нет») или же в произведениях, больше подходящих под определение «альтернативной истории», — как, например, роман Дмитрия Липскерова «Пространство Готлиба», в котором современная Россия ведет войну с Японией. Кроме фантастики, японские реалии или, точнее, менталитет могут стать антуражем социальной сатиры — злоключения японских фирмачей в России и пародийные рассуждения о традиционных понятиях японской этики «он» и «гири» в романе Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота» смешны не только для японистов. Японские реалии «обыгрываются» не только в постмодернистских (рассказ «Банкет» из сборника «Пир» Владимира Сорокина), но и в традиционно-реалистических произведениях, как «высокого» жанра (рассказ «Реку переплыть» Леонида Бородина), так и мейнстримного («Приключение авантюристки в Японии» Ю. Андреевой [276] ). Кроме собственно художественной литературы, упоминания о Японии встречаются и в литературе мемуарно-эссеистического толка, как, например, в книге «К пению птиц» Олега Крышталя или в «Только моя Япония» Д. А. Пригова [277] ; в виде чистой мемуаристики («Ностальгия по Японии» (2001) и «Гастрольный роман. Ностальгия по Японии» (2004) Владимира Рецептера) или эссеистики (например, Виктора Ерофеева [278] ). Пишутся в России даже и исторические романы на японскую тематику — «Путь самурая» А. Дорофеева [279] , правда, среди японских персонажей тут необъяснимым образом появляется индийское божество Ганеша [280] … Японские аллюзии встречаются не только в прозе, но щедро рассыпаны и в современной поэзии — в произведениях мастера хайку Марины Хаген, в стихотворениях Андрея Сен-Сенькова, Ильи Кригера, Юлии Стениловской и др. В поэзии, правда, упоминается чаще всего Япония не современная, а традиционная, часты и просто буддийские аллюзии. Упоминание японских реалий характерно и для рок-поэзии: у многих, думаю, на слуху песня «Пока несут сакэ» Бориса Гребенщикова (известного любителя всяческой «ориенталистики», выступавшего в Японии, о чем писал тот же Коваленин, бывший его переводчиком в Японии) или «Мураками» Светланы Сургановой.

276

СПб.: Гиперион, 2006. Эта повесть о том, как русская девушка решила подзаработать танцами в японском ночном клубе, содержит не очень глубокие, но подчас остроумные наблюдения за японской жизнью.

277

См. главу «Из Японии в молчание».

278

Из эссе под названием «Москва на склоне Фудзиямы» (Огонек. 2002. Январь. № 1–2) можно узнать, например, что приемы, организуемые Посольством Японии в Москве, давно стали местом встречи литературной и прочей богемы. Правда, в названии статьи содержится неточность: сами японцы называют свою священную гору Фудзи или Фудзисан, а Фудзиямой ее величают лишь иностранцы…

279

М.: Белый город, 2008.

280

Появились и произведения и действующих японоведов — «Письма из пространства» Е. Штейнера (М.: НЛО, 2006). См. рецензию на эту книгу: Чанцев А. Доминанта несовпадения. 2006.14 августа . В этой книге содержится любопытная рефлексия на тему профессии/призвания япониста: с. 61–65, 146–147, 177, 182, 240–254.

Неудивительно, что такая повальная любовь российских интеллектуалов к Японии приводит к появлению журналистских книг, специально посвященных выяснению: что «нас» так притягивает к этой — казалось бы — достаточно экзотической культуре и есть ли в Японии ответный интерес? Именно этому посвящен сборник интервью, взятых Александром Кулановым, — «Тайва. Разговоры о Японии. Разговоры о России» [281] .

При всем изобилии переводимых японских авторов судьба их далеко не так благополучна, как у Харуки Мураками. Многие, как и Осаму Дадзай, обделены вниманием и читателей, и критиков. Однако есть и такие, которые все же приближаются по своей известности в России к автору «Охоты на овец» — и заслуженно.

281

В этой книге — 27 интервью. Известные писатели, актеры и режиссеры, побывавшие в Японии, высказывают о ней свое мнение, а японцы говорят с А. Кулановым о России.