Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Наиболее яркий из «новейших японцев», переведенных вслед за Харуки Мураками, — безусловно, его однофамилец Рю Мураками (остроумный рецензент журнала «Premiere» заметил, что писателей по фамилии Мураками в Японии столько же, сколько в России Ерофеевых, то есть два). «Второй» Мураками был до недавнего времени самым молодым лауреатом премии Акутагавы, наиболее престижной в Японии — он получил ее в 24 года. Его рекорд был побит в 2003 году, когда премию разделили две юные девушки — 20-летняя Канэхара («Серьги для змей») и 19-летняя Ватая («Спина, которую хочется пнуть») [282] ; их творчество заслуживает отдельного разговора, однако сейчас вернемся к Рю Мураками.

282

Интересно было бы сравнить сами эти вещи с российской молодежной прозой, выигрывающей призы в том же конкурсе «Дебют», а массмедийное освещение этого события — с «виртуальной» судьбой русской коллеги японских девушек Ирины Денежкиной (правда, в «Дебюте» она не дошла и до шорт-листа): тем, кто жалуется, что Денежкина стала своеобразной «поп-звездой» от литературы, стоило бы знать, что Канэхара и Ватая после получения ими премии вообще не сходили с экрана телевизора, давали многочисленные интервью и стали любимицами прессы. Пишут все трое в чем-то схоже: молодежно и «попсово», но энергично.

В

Японии он имеет репутацию маргинала и «жесткого» писателя, однако его творчество весьма разнообразно. Так, роман «69» о школьном восстании напоминает «роман взросления» в духе «Над пропастью во ржи» Джерома Д. Сэлинджера, «Если очень долго падать, можно выбраться наверх» Ричарда Фариньи или «Абсолютных новичков» Колина Макиннеса. Роман «Все оттенки голубого» [283] — «наркоманские» эпопеи Уэлша или «Низший пилотаж» Баяна Ширянова. Роман о гибели Токио «Дети из камеры хранения» воспроизводит «на бумаге» эстетику футуристических японских анимэ. А «Мисо-суп» о похождениях американского маньяка в злачных кварталах Токио хоть и анонсируется на обложке как «„Преступление и наказание“ по-японски», но представляет собой скорее вариацию «Американского психопата» Брета Истона Эллиса [284] . Впрочем, назвать его незамеченным было бы все же несправедливо: по рейтингам продаж японской литературы он идет вслед за своим однофамильцем [285] , да и в метро у «продвинутой» молодежи его можно увидеть. Правда, может быть, успех Рю Мураками среди молодежи обеих российских столиц отчасти вызван тем, что до выхода его книг на русском в киноклубах был показан снятый по его роману шоковый фильм «Кинопробы».

283

Точнее — «Голубизна, переходящая в прозрачность».

284

Кроме того, «Мисо-суп» неряшливо переведен: японское кушанье «рамэн» названо «рамён», герой именуется Кенжи, тогда как в российской японистике традиционно принято транскрибирование Кэндзи (кроме этого, у переводчика в топонимах и именах собственных постоянно присутствует «чи» вместо «ти», «ши» вместо «си» и т. д., что характерно для принятой в англоязычном мире системы транскрибирования). Впрочем, предыдущие переводы Рю Мураками также оставляют впечатление, что по требованию издателей их переводили в рекордные сроки, не «оттачивая» до конца перевод (особенно это сказалось на переводе сленга).

285

Одинаковые фамилии вводят в заблуждения не только простых читателей, но и критиков: так, еще совсем недавно, когда, казалось бы, все уже разобрались, who is who, во вполне уважаемой газете ее обозревательница вдруг приписывает в рецензии на «Мисо-суп» Рю Мураками еще и авторство романа «Мой любимый sputnik», против чего, думаю, сильно возражал бы его настоящий автор — Харуки Мураками.

Два сборника («Кухня» и «Ящерица») Бананы Ёсимото [286] , писательницы, статус которой в Японии сопоставим со статусом Толстой и Улицкой, вместе взятых (правда, она моложе этих авторов), хоть и были прочитаны рецензентами модных журналов, но не более того [287] . Это странно, потому что Ёсимото по большому счету развивает ту же линию достаточно простого, максимально «приближенного к жизненному» нарратива, что и Харуки Мураками, с той лишь разницей, что ее вариант откровенно «женский» и написан стилистически более тонко и разнообразно.

286

Любопытна аллюзия, заложенная урожденной Майко Ёсимотой дочерью известного в Японии философа, в свое имя: «Банана» означает записанное японской слоговой азбукой катакана заимствованное слово «банан», что отсылает нас к имени Басё, два иероглифа которого означают «банановое дерево».

287

С тех пор книги японской писательницы переводят довольно регулярно и даже рецензируют в прессе, но до «всенародной любви», как в случае Мураками, дело не дошло.

Теперь вслед за Мураками переводятся авторы совершенно разных направлений: вполне классический Кэндзи Маруяма («Сердцебиение») [288] , мейнстримовые, «массовые» авторы [289] Масахико Симада («Царь Армадилл») и Таити Ямада («Лето с чужими»), а также такие достаточно специфические, «жанровые», как Кодзи Судзуки (его роман ужасов «Звонок» был экранизирован аж дважды — в Японии и в Америке) и Сю Фудзисава (его вещь «Satori» [290] , кроме того же Папаника, отсылает нас к кругу идей, который можно условно обозначить именами Ирвина Уэлша, Хьюберта Селби-мл. и Уильяма Берроуза).

288

В данном случае это не новые переводы, а сборник ранее переводившихся Чхартишвили новелл, печатавшихся в «Иностранной литературе».

289

В Японии вообще изначально была достаточно жесткой граница между «чистой литературой» («дзюнсуй бунгаку») и «массовой» («тайсю бунгаку»). Некоторые авторы успешно сочетали в своем творчестве оба направления — например, тот же Мисима мог сочинять элитарные романы для горстки интеллектуалов и исправно поставлять в «женские» журналы рассказы для девочек-подростков или их мамаш-домохозяек. В настоящее время граница эта весьма условна.

290

Перевод «Satori» заслуживает особого разговора: переводчик, скрывающийся за загадочным псевдонимом Анчоус Горный, не только выбросил из оригинала целые куски, но даже не удосужился разобраться, что у автора является именем, а что фамилией.

На последних из названных произведений хотелось бы остановиться подробнее. Не только потому, что романы Сю Фудзисавы и Рю Мураками развивают модные ныне темы наркотиков, насилия и сексуальных отклонений, сколько из-за особенностей нарратива — короткие предложения, стиль фиксации действия по принципу «пришел, увидел, победил/проиграл/впал в транс», минимум эмоциональной оценки и т. д. Именно о таком принципе фиксации «тщательно воссозданной и слепой реальности» писал Жан Бодрийяр:

«Исчезают синтаксис и семантика — вместо явления объекта его принуждают к явке с повинной и допытываются с пристрастием подробностей о его разрозненных фрагментах; никакой метафоры и метонимии, одна имманентная череда фрагментов под полицейской властью взгляда. <…> Долой старые иллюзии рельефа, перспективы и глубины (пространственной и психологической), связанные с восприятием объекта: вся оптика, вся скопика

в целом становится операциональной, располагаясь на поверхности вещей, взгляд становится молекулярным кодом объекта» [291] .

291

Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть (глава «Гиперреализм симуляции») / Пер. с фр. С. Зенкина. М.: Добросвет, 2000. С. 149–150.

(Отвлекаясь от основной темы: это неожиданно напоминает инвективы Андре Бретона в «Манифесте сюрреализма» в адрес романа с его «беспочвенно частным» характером воспроизведения реальности и описанием, напоминающим «чередование картинок из каталога».)

Описание Бодрийяра подходит не только к молодой японской прозе — произведения, чья стилистика подходит под это описание, все чаще появляются и в России. Можно было бы усмотреть в этом влияние переводной (и японской в том числе) литературы на молодую русскую словесность, но причины этих перекличек — одновременно и сложнее, и проще. Японская и русская литературы сближаются потому, что следуют параллельным путем — к созданию нового языка, адекватного для отражения новой, космополитической реальности.

Стоит порадоваться тому факту, что в связи с поисками отечественными издателями достойной замены Мураками перед российским читателем маячат неплохие перспективы — быть в курсе того, что творится в нынешней японской литературе, едва ли не лучше, чем читатели других стран мира. Возможно даже, что в ближайшее время переводы с японского выйдут на второе место после переводов с английского [292] . При этом можно лишь пожалеть о том, что в современном русском книгоиздании действует культурный фильтр для отбора японских (как и любых других) авторов, в котором наиболее важны авторы популярно-мистические, популяризирующие доверительную интонацию и пр., а наши издатели при выборе нового автора для перевода руководствуются скорее «засвеченностью» книги в различных рейтингах продаж, создавая у российского читателя достаточно фантастические представления о японской литературе.

292

Что соответствует финансово-экономическому положению Японии в мире — второе место после США.

В российской литературе мода на «жесткую» и эпатажную литературу, кажется, проходит и постепенно появляется что-то качественно новое. В новых переводах, может быть, вскоре тоже появятся примеры этого нового. И еще — хотелось бы думать, что наравне с переводом потенциально коммерчески успешных авторов не будут забыты классика и «чистая литература». До сих пор почти не переведены такие произведения, как притчеобразное «Ночное путешествие на поезде по Млечному Пути» Кэндзи Миядзавы — автора, который в наши дни, уже после смерти, стал в Японии невероятно популярным; рассказы и масштабный роман «Путь в ночном мраке» Наоя Сига — по признанию японских критиков, «бога литературы»; роман-эпопея «Судьба человеческая» Кодзиро Сэридзавы, проза рано умершей и незаслуженно забытой на родине, но одной из наиболее ярких представительниц женской литературы Японии прошлого века Савако Ариёси [293] и других авторов.

293

Приятно признать, что с момента выхода статьи ситуация отчасти изменилась: книги Сэридзавы и Миядзавы были переведены (см. главу «Японская книжная полка»).

Отвлекаясь от написания статьи, я включал телевизор. Буквально за час в двух клипах, показанных на «Муз-ТВ», девичьи коллективы («ВИА Сливки» и «Рефлекс») выплясывали на фоне неумело начертанных на задниках сцены японских каллиграфических надписей, а в рекламных паузах известную марку пива рекламировали какие-то восточные люди, наряженные под самураев.

Недавно в интернет-дневнике девушки, не знающей японского, я встретил замечательную подпись к нарисованному ею рисунку на японские же мотивы — «кавайная анимэшка» (если слово «анимэ» уже давно и вольготно присутствует в русском языке, то того же не скажешь о японском прилагательном «каваий», обозначающем — чаще всего в разговоре школьниц — нечто «милое, приятное»). Это не только говорит о том, что японские образы становятся феноменом масс-культуры и в этом качестве поступают в общий «банк» образов и идей новой космополитической культуры, но и, если вспомнить того же Бодрийяра, показывает, что японская культура стала у нас в полном смысле слова симулякром. Этот симулякр, однако, оказался неожиданно «родным» для русской культуры. В дальнейшем он может стать органичной частью культурного сознания — или отойти в прошлое, дав место какому-нибудь новому экзотическому образу, который, подобно японским образам сегодня, поможет нам понять и свою культуру, и те явления, что вновь придут в нашу жизнь.

4. Агасфер возвращается [*]

(О «Московских сказках» А. Кабакова) [295]

В предисловии к сборнику повестей 2001 года «Считается побег» Александр Кабаков признавался, что «практически все, что написал, посвящено, по сути, только одному человеческому действию: бегству». Вспомним, что в том же сборнике реалистический по природе своей текст был изрядно разбавлен абсурдом (в «Позднем госте» по квартире расхаживали давно умершие домашние животные; рассказчик «Самозванца» спокойно общался с самим собою, только сильно постаревшим), а герой весьма любил помечтать, сочиняя для себя всяческие волшебные «сюжетцы» («начинается сказка, опять начинается сказка…»). Нетрудно предположить, что психологическая мотивировка Кабакова для сказкосочинительства — очередной побег «невозвращенца», имплицитный эскапизм из неуютной новорусской (в обоих значениях слова!) реальности в более уютную, выдуманную реальность…

*

Опубликовано в: Октябрь. 2005. № 9.

295

Александр Кабаков. Московские сказки. М.: Вагриус, 2005. 304 с.

Тем более, что и компания, пустившаяся вместе с Кабаковым в побег, подбирается весьма достойная, хотя и разношерстная (как жанрово, так и стилистически). Можно вспомнить сказки Л. Петрушевской и «Историю кота Игнасия» Л. Улицкой [296] , «Как Путин стал президентом США: новые русские сказки» неутомимого Д. Быкова и «Сказки для идиотов» Б. Акунина, «Кащей и Ягда, или Небесные яблоки» М. Вишневецкой и два тома «Русских инородных сказок» (сборники рассказов популярных авторов, составленные Максом Фраем), а также сказки молодого поколения писателей: истории о трогательнейшем слоне Мартине Л. Горалик или «Индейские калебасни» О. Лукас и Е. Пунш…

296

Раньше у писательницы выходила сказка «Скучная шуба» и сборник детских рассказов «Сто пуговиц».

Поделиться с друзьями: