Литература 2.0

В совокупности эти произведения манифестируют якобы массовое (пенсионеры, милиция и армия у Ключаревой, студенты и отчасти военные у Прилепина) недовольство существующим режимом. И вновь приходится констатировать, что главным в изображении восстания становится не позитивная программа перемен и даже не политическая окраска претензий (почти одинаковых у антизападного популиста Сергея Доренко, нацбола Прилепина и близкой к анархизму Ключаревой), а претензии как таковые, что совсем не ново в русской культуре и было сформулировано по другому поводу еще Семеном Франком: «…веру этой эпохи нельзя определять ни как веру в политическую свободу, ни даже как веру в социализм, а по внутреннему ее содержанию можно определить только как веру в революции, в низвержение существующего строя. И различие между партиями выражало отнюдь не качественное различие в мировоззрении, а главным образом различие в интенсивности ненависти к существующему и отталкиванию от него, — количественное различие в степени революционного радикализма» [370] . Аналогии сегодняшней Umsturzsituation [371] со временем революции 1917 года не могут не внушать опасения, потому что «нигилистический морализм» как «основная и глубочайшая черта духовной физиономии русского интеллигента», состоящий в «отрицании объективных ценностей» [372] , свойственен большинству анализируемых произведений…

370

Франк С. Крушение кумиров // Франк С. Сочинения. М.: Правда, 1990. С. 118.

371

Термин М. Хайдеггера, обычно переводимый с немецкого как «ситуация переворота» или «критическая точка».

372

Франк С. Этика нигилизма // Франк С. Указ. изд. С. 87.

4. Власть чудесна и притягательна

«День опричника» Сорокина, удививший многих своей нарочитой простотой и отказом от большинства стилистических и концептуальных экспериментов, ранее свойственных этому автору, представляется все же не только логическим продолжением недавней «ледяной» трилогии, но и началом нового этапа в творчестве писателя [373] .

Один день знатного опричника [374] Андрея Даниловича Комяги в 2028 году позволяет вскрыть все метаморфозы «одомостроенной» России. После Смуты Красной, Смуты Белой и Смуты Серой в России, согласно Комяге, случились Возрождение и Преображение. Россия отгородилась от Европы и Кавказа стенами, дружит только с Китаем: в Китае сосредоточено все производство — как и в мире «ЖД» Быкова, — без разговорного китайского чиновнику не удержаться на службе, а Америке и остальному наша страна диктует свою волю, что отчасти напоминает образ могущественной Ордуси из «евразийской симфонии» «Плохих людей нет» Хольма ван Зайчика. При этом, в соответствии со справедливым наблюдением Л. Гудкова о том, что «нынешний русский великодержавный национализм по своей природе — уже не агрессивно-миссионерский, а ностальгический, квазитрадиционалистский вариант изоляционизма» [375] , описанная в «новых дистопиях» Россия никаких внешних войн не ведет (в «ЖД» Быкова эта война — фактически гражданская), что отличает нынешнюю ситуацию от изображенной литературой недавнего прошлого — тем же «Укусом ангела» П. Крусанова (2000), в котором Россия не только агрессивно воевала с другими странами, но даже, кажется, готовилась погубить весь мир [376] .

373

Повесть имела продолжение в виде книги «Сахарный Кремль» (М.: ACT; Астрель, 2008), а также стала поводом для «симметричного ответа» — М. Кононенко, известный в Интернете как Mr. Parker, выпустил в свет роман «День отличника» (М.: Фолио, 2008). Это не совсем пародия на Сорокина, скорее на те либеральные взгляды, что он, по мысли Кононенко, олицетворяет, — антиутопия в данном случае — это доведенный до абсурда мир либералов. Нефти нет (она продана на Запад за товары бытового обихода), восторжествовала Березовая революция, Кремль снесен, власть охраняют грузины, лучшей похвалой является выражение «истинный юкос» и даже МГУ теперь расшифровывается как Московский Гарвадский университет… Правда, сам Кононенко склонен считать свою книгу пародией на Сорокина и на то, как им репрезентируются либеральные воззрения: «…я хотел написать 1) смешную книжку, 2) утопию, 3) пародию на Сорокина. Разумеется, никаких политических задач я перед собой не ставил <…>» (Максим Кононенко: «Мои критики будут правы…»: Беседа с Д. Бавильским // Взгляд. 2007. 12 декабря ). Впрочем, некоторые исследователи думают, что позиция самого Сорокина гораздо сложнее и ее нельзя считать однозначно либеральной: «По-видимому, Сорокин стремится дистанцироваться и от „силовиков“, и от „либералов“ в равной мере. Возможно, по аналогии с известной работой „Боруха Гросса“ — то есть Бориса Гройса, — рассматривающей сталинизм как огосударствленный авангард, он склонен видеть в „новейшем средневековье“ продолжение, а вернее, „коллективизацию“ постмодернизма. Правда, в отличие от Быкова, Сорокин не пытается выработать альтернативную идеологию, тем самым оберегая собственную позицию от идеологических соблазнов и ловушек» (М. Липовецкий — А. Эткинд. Возвращение тритона. С. 193).

374

Тема опричнины актуализируется не только у Сорокина: в «альтернативно-исторических» «Холопах» В. Казакова (Казаков В. Холопы: Роман-дурь. М.: ACT; Астрель; Владимир: ВКТ, 2009) в нашей стране (Сибруссии) действуют дворяне, царедворцы и опричники (верховного опричника зовут Эдумнди Чекисович Костоломский).

375

Гудков Л. Указ. изд. С. 166.

376

В своей статье «В системе „двойной антиутопии“» Л. Фишман (Дружба народов. 2008. № 3) предлагает перечень появившихся в отечественной фантастике в последнее время «антилиберальных» антиутопий вроде «Плохих людей нет» X. ван Зайчика, «Гравилета „Цесаревича“» В. Рыбакова, «Ливиеца» М. Ахманова, «Князя» А. Лазаревича и «Отзвуков серебряного ветра» Пара Эльтерруса, характеризуя их как «имеющих явственно левый или, по крайней мере, гуманистический оттенок». Для «проектов отчетливо правого идеологического оттенка» он предлагает термин «реакционные утопии», отсылающий к их реваншистскому характеру, и приводит весьма внушительный список авторов: Ю. Никитин («Ярость», «Империя зла», «Скифы»), Ю. Козенков («Крушение Америки»), В. Косенков («Новый порядок»), Р. Злотников («Виват, империя!», «Армагеддон» и др.), В. Михайлов («Вариант И»), М. Юрьев («Третья империя»), Д. Володихин («Конкистадор» и др.), А. Зорич («Завтра война» и «Время московское»), А. Шубин («Ведьмино кольцо. Советский союз XXI века»), И. Эльтеррус («Безумие бардов») и др. О некоторых других книгах, как, условно говоря, реваншистского (наша страна торжествует в мире) толка, так и алармистского (страна в упадке), см. в обзоре: Арбитман Р. Крошка сын, папа Сэм и ржавые грабли: Российская фантастика как Неуловимый Мститель // НЛО. 2009. № 95. Репрезентация антиутопического/утопического в фантастической литературе, безусловно, заслуживает отдельного разговора — хотя бы потому, что для большинства упомянутых выше авторов эти произведения относятся, скорее всего, к утопиям… Впрочем, утопии о возвышении в мире домодерной России возникли отнюдь не в наши дни (другой вопрос, что в наши дни они стали эмблемой некоторых ярко выраженных ощущений) — так, еще в утопии «Сон» (1817) А. Д. Улыбышева (1794–1858), участника кружка «Зеленая лампа», Россия занимает в культурном плане первое место в Европе, в литературе и искусстве ради исконно русского отвергнуты западные влияния… Но, замечу, эти мечты видятся рассказчику во сне, нарушаемом криками пьяного мужика. А вот в «Сцене из частной жизни в 2028 году от Рождества Христова» (1828) Ф. Булгарина неслыханное экономическое и культурное процветание России описано уже вполне серьезно.

Мощь России в романе Сорокина подкреплена ее техническим прогрессом — любопытно, что из всех авторов (кроме Славниковой) только Сорокин использует в своей дистопии мотивы научно-фантастических, даже киберпанковских технических новшеств: машины под управлением роботов-навигаторов мчатся по двухэтажным шоссе с невиданной скоростью [377] , еду подают тоже роботы, дистанционное общение происходит при помощи голограммных изображений, на каждого гражданина России заведено полное электронное досье и т. д. При этом, что любопытно, акцентируются отнюдь не эти «гаджеты», а скорее архаические предметы средневекового русского быта [378] .

377

Отменное качество дорог в технократической России будущего как, надо полагать, антитеза традиционных бед страны — дураков и дорог — присутствует во многих русских утопиях и антиутопиях: «Путешествии моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» А. Чаянова (1920), «Грядущем мире» Я. Окунева (1923), «Острове Крым» В. Аксенова (1979) — в последнем случае, правда, дороги хороши не в Союзе, а в независимом белогвардейском Крыму… Напротив, в язвительнейшей антиутопии В. Войновича «Москва 2042» в Советском Союзе будущего дорог почти нет даже в центре Москвы — «асфальт местами потрескался, местами вздыбился, а кое-где и вовсе отсутствовал».

378

То, что когда-нибудь в России восторжествуют именно эти «антисциентические» предметы, предсказывал еще Шпенглер: «Но с такой боязнью и ненавистью и русский взирает на эту тиранию колес, проволок и рельс, а если он сегодня и завтра даже подчиняется этой необходимости, то когда-нибудь он все это вычеркнет из своей памяти, удалит из своей среды и создаст вокруг себя совершенно иной мир, в котором и следа не останется от всей этой дьявольской техники» (Шпенглер О. Пессимизм? / Пер. с нем. Г. Генкеля. М.: Крафт+, 2003. С. 108). А. Дугин вообще дает «полную свободу» для развития России «в оптике постмодерна»: «Россия в оптике постмодерна совершенно необязательно должна развиваться по строго определенным историческим траекториям. В некотором смысле, она свободна идти в любом направлении — и в будущее, и в прошлое, или же вообще никуда не идти» (Дугин А. Геополитика постмодерна. С. 63). Это, как представляется, еще одно свидетельство отсутствия хоть как-либо определенной схемы будущего…

Изоляционистские тенденции, свойственные всем рассматриваемым романам, достигают апогея в книге Сорокина (в «ЖД» Быкова этот изоляционизм, при всей противоречивости авторской позиции [379] , оценивается скорее отрицательно и становится источником государственного упадка, в сатире же Сорокина Россия от полной изоляции все же преуспела). После «реставрации лапотной России» («Голубое сало» [380] ) россияне «добровольно» сожгли на Красной площади свои загранпаспорта (характер этой «добровольности» хорошо понятен тем, кто жил в советские времена…), питаются исключительно репой и квасом, вместо заимствованных слов употребляют псевдорусские жаргонизмы («мерседес» стал «мерином») и демонстрируют восторг от возвращения к «исконной» — точнее, стилизованно-средневековой — идентичности. В описанной Александром Чаяновым в 1920 году Российской крестьянской республике образца 1984 (!) года мы встречаем такой же восторженный расцвет фольклорно-русского благообразия, как и у Сорокина: «Мальчишки свистали, как в старое доброе время, в глиняные петушки, как, впрочем, они свистали и при царе Иване Васильевиче и в Великом Новгороде. Двухрядная гармоника наигрывала польку с ходом. Словом, все было по-хорошему» [381] . Использовал ли Сорокин эту повесть 1920 года как образец (и оказала ли она воздействие на роман Татьяны Толстой «Кысь»), судить сложно, но сходство романа Сорокина с некоторыми элементами крестьянской утопии Чаянова и оценка описываемого симптоматичны для нашего времени, для которого характерен в том числе кризис идентичности, реализующийся и в возврате к домодерным и тоталитаристским обычаям:

379

Так, жители вымышленного государства «Хазарский каганат», под которым следует, видимо, понимать Израиль, изображены в романе Быкова с таким раздражением, что изоляцию России от этого конкретного государства читатель, вероятно, должен приветствовать.

380

Сорокин В. Голубое сало. М.: Ad Marginem, 2002. С. 246.

381

Чаянов А. Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии // Вечер в 2217 году. Утопия и антиутопия XX века. М.: Прогресс, 1990. С. 197.

«Парадоксально и, тем не менее, верно, что кризис идентичности часто вызывает регрессию к более архаичным и примитивным ценностям: поскольку „я“ отвергает непосредственно зримые структуры самости и при этом не перестает нуждаться в самости, опасаясь остаться всего лишь абстрактной функцией идентификации, его выбор начинает определяться более старыми структурами. Чувство дезориентации, характерное для любого кризиса идентичности, может, далее, увеличить шансы на успех тоталитарных идеологий: ведь они предлагают простые решения, которые могут оказаться предпочтительнее нормативного вакуума; они приманивают обещанием общности, которая была разрушена кризисом коллективной идентичности и которая по-прежнему остается предметом страстного стремления» [382] .

382

Хёсле В. Кризис идентичности / Пер. с нем. В. Ванчугова // Апокалипсис смысла. С. 41. В качестве еще одного наблюдения приведу такую констатацию: «Узнаваемые черты путинской России перенесены в будущее с тем, чтобы показать их сверхдетерминированность прошлым» (М. Липовецкий — А. Эткинд. Возвращение тритона. С. 185).

Живописуя национально-патриотическое возрождение, Сорокин лишь экстраполирует в будущее, доводя до сатирического гротеска, нынешние государственные тенденции [383] , имеющие очевидные причины: «…крах реформационных иллюзий и ожиданий неизбежно должен был обернуться возвратом к каким-то разновидностям идеологии „целого“. <…> Таким суррогатом общества как целого могла быть лишь фикция „народа“ в его прошлом. Иначе говоря, признание самого факта несостоятельности гражданского общества вело к консервативно-органической утопии „национального прошлого“, утопии великой державы, обладавшей-де особой миссией в мире» (Л. Гудков [384] ). Возрождение Руси в «Дне опричника» обеспечено усилением религиозности в обществе [385] (Комяга поутру истово молится). Тут уместно вспомнить и литературные аналоги (обязательное крещение присоединенных к Московскому княжеству земель, как оно описано в романе А. Иванова), и реальные «прообразы» (использование российскими политиками апелляций к православию как к новой идеологии) [386] , воцарение средневеково-туристического «русского духа», описанное в романе, также взято, кажется, из новейшей московской градостроительной практики [387] . Нашло в романе воплощение и усиление в современной политической жизни роли спецслужб. Возрожденная опричнина становится самой важной силой в обществе: опричники приближены к царю, выступают как цензоры искусств, контролируют экономическую деятельность, по заданию начальников и самого монарха активно ищут «внутренних врагов» («смутьянов-борзописцев»), а на Лубянской площади вместо памятника Дзержинскому (необходимость восстановления которого доказывают сегодня советские реваншисты) стоит памятник Малюте Скуратову… [388] В стране господствует цензура, перед старым зданием Университета на Манежной площади секут интеллигенцию, диссиденты вещают по «голосам» из-за границы…

383

«Трактовать книгу Сорокина как фантазию о будущем России, предостережение, прогноз нет никакого резона. Идея такого будущего лежит на поверхности и, извлеченная из текста, выглядит банальной и плоской… Но как сатира книга Сорокина чрезвычайно занятна — игровой, цельный, соразмерный, хорошо сделанный текст» (Латынина А. Сказки о России // Новый мир. 2007. № 2).

384

Гудков Л. Указ. соч. С. 661–662.

385

Мотив религиозной реставрации в нашей стране (а также гражданских беспорядков и войны) см. также в романе: Старобинец А. Убежище 3/9. СПб.: Лимбус-пресс, 2006. С. 386–387.

386

Во время написания этой статьи продолжались энергичные дискуссии о допустимости обязательного преподавания в школах основ православия. См., например, письмо «Политика РПЦ: консолидация или развал страны?», подписанное десятью членами Российской академии наук и направленное против клерикализации средней школы в России (там же указаны некоторые предшествующие документы по этому вопросу.) (Кентавр. Научно-популярное приложение к «Новой газете». 2007. № 3. С. 1–2 // Новая газета. 2007. 23–25 июля).

387

Ср.: «То есть Столешников переулок теперь будет устроен так: на самом видном месте трех-кажется-этажная хохлома…» (Метелица К. Пацан сказал, пацан сделал: новый виток новорусского стиля // Независимая газета. 2007. 8 февраля ). Кроме того, «новый расцвет „лужковского стиля“… в силу специфики центрального объекта начнет приобретать все большее сходство со сталинской классикой» (Ревзин Г. Москва на третий срок // Коммерсантъ. 2002. 23 августа). О дисгармоничном, мягко говоря, внедрении исконно русских деталей в новую российскую реальность свидетельствуют такие сатирические образы в романе С. Минцева «Р. А. Б.» (2009), как «Мальборо Державное» и «Эксель нерукотворный» (в русифицированной версии Windows).

388

Печальные подтверждения того факта, что не только фигура Ивана Грозного, но и сама опричнина вызывают симпатии определенной части российского общества, стали дискуссии по поводу выхода фильма «Царь» П. Лунгина. Кроме того, режиссер передает свои впечатления по схожему поводу: «Когда по телевидению шел проект „Имя Россия“, я посмотрел программу, в которой обсуждали Ивана Грозного. В студии сидела масса известных людей — политиков, бизнесменов, художников. Глазунов там был. И меня поразило, до какой степени большинство присутствующих восхваляли деятельность царя. Их любовь была с опричниками, с палачами» (Павловский посад. Интерью П. Лунгина // Rolling Stone. 2009. Октябрь. С. 61). О причинах актуализации образа Ивана Грозного (прежде всего для легимизации государственной политики насилия) при Сталине см.: Платт К. М. Ф. Репродукция травмы: сценарии русской национальной истории в 1930-е годы // НЛО. 2008. № 90. В скобках замечу, что если сталинская эпоха сейчас становится объектом утопических мечтаний некоторых людей, то во времена Сталина само понятие утопии (как, разумеется, и антиутопии) находилось под запретом. Как метко отметил славист Г. Гюнтер, «В сталинской России не было ни утопии, ни реальности» (цит. по: Чаликова В. Предисловие // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы. С. 4).

Усиление репрессивных органов и, шире, тенденций — деталь весьма характерная: она демонстрирует нам, несмотря на заверения рассказчика (лица, кстати, заинтересованного), подспудную слабость государства, наличие в нем внутренних противоречий (иначе зачем нужны столь сильные «органы»? [389] ).

Не обошлось и без усугубления ксенофобии и антисемитизма — погромы остались в прошлом, Комяга «на всякий случай» оговаривает, что к евреям относится толерантно, однако принят государев указ «О именах православных», по которому «все граждане российские, не крещенные в православие, должны носить не православные имена, а имена, соответствующие национальности их», что само по себе напоминает еще одну деталь советского прошлого — тотальное раскрытие в советских газетах псевдонимов, взятых евреями, во время кампании против «безродных космополитов» в конце 1940-х годов, а в пределе — обязательные знаки на одежде евреев на территориях, оккупированных нацистскими войсками во время Второй мировой войны. Само же обращение к традиции древних времен тоже на поверку является гротескным развитием тенденций дня сегодняшнего: исследователи отмечают, что в советские времена (к которым, как полагают многие аналитики, у властей сейчас есть склонность обращаться как к идеальному образцу) уже были определенные черты, пришедшие явно из русского Средневековья, — например, система номенклатурных столовых и продовольственных заказов для «избранных» очень напоминала феодальную систему «кормления» [390] .

389

Впрочем, сам герой вынужден описать срыв операции по нейтрализации некоего эпического сказителя, который исполняет былины с непристойными нападками на царицу и при этом пользуется громадной популярностью.

390

Историк Т. Кондратьева, в подтверждение своей идеи о «нелинейном» протекании исторического времени и сочетании в одну эпоху традиций из различных исторических времен, приводит примеры существования средневековых практик в советское время — система, аналогичная «кормлениям», архаическая лексика в погромных кампаниях («крамола», «приспешник», «двурушник» и др.) и т. д. (Кондратьева Т. Современное государство как власть по «Домострою»? // НЛО. 2006. № 81). Комяга у Сорокина, кстати говоря, очень высоко ценит оказанную ему символическую честь — завтрак с царевной, обед с главным опричником и близость к нему за столом…

Симптоматичен и образ царя, аккумулирующего в себе всю власть, которая, по размышлению Комяги, «прелестна и притягательна, как лоно нерожавшей златошвейки». Государь появляется в романе исключительно виртуально, в виде проекции видеосвязи в воздухе. Характерно описание сеанса такой связи: «…молчит Государь. Смотрит на нас с потолка внимательным серо-голубым взглядом своим. Успокаиваемся мы. Снова тишина повисает в воздухе». В данном случае важны не только ассоциации с ныне действующим президентом (серые глаза) и сакральные коннотации власти (царь вещает сверху и из воздуха, как Дух Святой с небес), но и локализация его образа — в тишине и пустоте…

Пустота [391] — суть той «дистопической» России, которой нет: известная прорицательница на вопрос Комяги, что будет с Россией, дает ответ в духе Пифии из «Матрицы» — «будет ничего», актуализируя отнюдь не новое сомнение: «…может быть, Россия — такой же мираж, как все остальное, нас окружающее? В нашей духовной пустоте мы не можем найти убедительного опровержения этой кошмарной фантазии» (С. Франк [392] ). Эта пустота естественным образом держится только на государственном насилии, власти («покуда жива опричнина, жива и Россия»),

391

Темы пустоты и безвременья присутствуют и в опубликованной уже после «Дня опричника» повести Сорокина «Метель» (М.: ACT; Астрель; Харвест. 2010), о чем сам писатель сказал в интервью: «Я думаю, что безвременье — это 88 % нашей жизни. Это время, когда метафизический русский медведь спит в своей берлоге» (Сорокин В. «Государство наше — это вечная снежная буря, с которой населению приходится бороться» // The New Times. № 12. 2010. 5 апреля).

392

Франк С. Крушение кумиров // Франк С. Указ. соч. С. 166.

5. Консервация жизни и «ряженая революция»

В наиболее, пожалуй, сложном и многоплановом из представленных произведений — романе Славниковой «2017» — любовная история камнереза Крылова и загадочной Татьяны, оказывающейся в итоге страшной Хозяйкой Медной горы, развивается на фоне государственных катаклизмов, начинающихся на Урале во время празднования столетия Октябрьской революции, и сопровождается мифологическими темами, связанными с уральским (или, в романе Славниковой, «рифейским») фольклором.

В насыщенном литературными отсылками [393] романе бросаются в глаза переклички с романами уже упомянутого А. Иванова «Сердце Пармы» и «Золото бунта». То, что объединяет романы двух этих авторов, можно условно определить как географически локализованный мифологизм. Описывающий языческую угро-финскую [394] культуру во всех ее проявлениях роман Иванова «Сердце Пармы» и «2017» — с Хозяйкой горы, она же Каменная девка (отчетливо напоминающая ламию из романа Иванова), Великим Полозом (у Иванова, соответственно, упомянут живущий под землей дракон), Оленем с серебряными копытами, шаманами, духами земли, ледяным пламенем и т. д. — имеют действительно много общего. Так, в этих романах действуют не просто схожие персонажи — «хитники» у Славниковой и «скальники» у Иванова (впрочем, «хитники», только не XXI, а XVIII века, описаны и в романе Иванова «Золото бунта»), — но и похожие по сути: герои обоих романов убеждены в том, что должны рисковать, чувствуют свою избранность и, главное, чутки к «зову земли». Заявлена в «2017» и тема «местного сепаратизма» — «недремлющая Москва» поставляет в «столицу Рифейского края» «чиновную элиту». Древние мифы оживают с усилением кризиса внутри страны, выступают в роли альтернативы сложившейся реальности. «Хтонические» народные верования выходят из-под гнета принудительного порядка, навязанного государством.

393

Больше всего аллюзий, кажется, на «Мастера и Маргариту» М. Булгакова: герои гуляют по городу, как булгаковские любовники, Крылова преследует толстяк-соглядатай, похожий на Бегемота в его «человеческом» воплощении, Крылов безуспешно разыскивает его по всему городу, как Иван Боланда со свитой и т. д.

394

В книге Славниковой герои сплавляются по устью реки Чусовой, что создает перекличу с творчеством Иванова: локус реки и мотив плавания по ней присутствуют в его романах «Золото бунта» и «Географ глобус пропил», а история окружающих реку городов и деревень стала темой его краеведческой книги «Message: Чусовая» (СПб.: Азбука-классика, 2007).