Литература 2.0
Шрифт:
Замеченный в силу массированной пиар-раскрутки издательством и претендующий на скандальную сенсационность политического содержания [405] роман «Заложник (Операция „Меморандум“)» экс-банкира Александра Смоленского и журналиста Эдуарда Краснянского продолжает ту традицию светско-политических произведений, к которым относится и книга Доренко. С «2008» Доренко эту книгу сближает и ее художественная слабость, граничащая с дурновкусием: помимо того, что роман полон нелепых опечаток («ассы управления»), штампов (все описанные в этом сочинении итальянцы — страстны, а французы — гурманы) и канцелярских красивостей типа «сжигающих эмоций» и «сладостного трепета», стиль романа близок к стилю глянцевых журналов или масскультных боевиков. Сочинение полно описаний великосветских приемов, разврата властей предержащих, «настоящей мужской дружбы», рассказов о солидарности представителей советских и нынешних спецслужб в духе «бывших не бывает» и т. п.
405
Отрывки из романа представлялись в прессе не только в книжных, но и в политических разделах. См., например: Гамов А. Заговор против президента… // Комсомольская правда. 2006. 14 марта . Отрывок из книги вместе с комментариями А. Смоленского и политтехнолога Г. Павловского был помещен под рубриками «Политика» и «Книжная полка» одновременно.
Действие книги происходит в 2002–2006 годах и вращается вокруг некоего таинственного меморандума, якобы подписанного перед уходом Б. Ельцина (в романе — Уралова) с поста президента и регламентирующего действия его преемника.
406
«Заложник» вообще напоминает другие книги про опального олигарха Березовского и «антинародный заговор» высшего руководства страны, написанные еще одним крупным бизнесменом, Юлием Дубовым, задолго до разбираемой книги: «Большая пайка» (М.: Вагриус, 2000) — о противостоянии бизнеса и власти и «Меньшее зло» (М.: Колибри, 2005) — об участии сотрудников ФСБ в интриге со взрывами домов, сопровождавшими избрание в президенты В. В. Путина (в романе — Ф. Ф. Рогова).
В целом для книги характерен такой же глубоко пессимистический исторический взгляд и такой же негативный образ нынешней России, что и для остальных сочинений из нашей подборки. В регионах и в центре процветает коррупция, происходят заказные убийства, мелкие и крупные правители проматывают деньги, физически не могут должным образом управлять страной («…кто у нас в стране адекватен?! И может ли кто-то здесь вообще быть адекватным?») и т. п. Авторские инвективы имеют настолько общий и риторический характер, что с успехом могут оказаться взятыми как из левой, так и из правой публицистики (насколько то и другое существует в нынешней России). Они не отличаются оригинальностью и ценны прежде всего как констатация социальных страхов, артикулированных в такой же стилистике слухов, что и в романе Быкова «Эвакуатор»: все приличные люди Петербурга якобы «в блокаду померли», из России «все» эмигрируют, произвол спецслужб несравним даже со «сталинскими временами», последовательно «попираются почти все демократические принципы» (список попираемого растягивается аж на две страницы), в духе того же «Эвакуатора» в стране происходит «трагедия за трагедией»… В соответствии с газетной риторикой состояние сегодняшней России уподобляется состоянию смертельно больного человека: «…все ее (власти. — А.Ч.) дряхлеющие сосуды жизнеобеспечения наглухо закупорены пробками больших и маленьких проблем, которые уже никогда ни при каких обстоятельствах не выскочат наружу. Тогда и наступит коллапс. Как наступает он у безнадежно больного человека, агонизирующего от беспомощности врача в безнадежно агонизирующем от своей беспомощности госпитале в безнадежно агонизирующем от своей беспомощности городе в безнадежно агонизирующем от своей беспомощности государстве». Олигарх Духон суммирует ситуацию: «Страна в глубокой жопе». Эти инвективы настолько банальны, что не являются новостью еще с чаадаевских времен: «…духовное начало, неизменно подчиненное светскому, никогда не утвердилось на вершине общества; исторический закон, традиция, никогда не получал у нас исключительного господства; жизнь никогда не устраивалась у нас неизменным образом; наконец, нравственной иерархии у нас никогда не было и следа» [407] .
407
Чаадаев П. Апология сумасшедшего // Чаадаев П. Полное собрание сочинений и избранные письма: В 2 т. Т. 1. М.: Наука, 1991. С. 531. Ср. также с «Представлением» И. Бродского: «„Довели страну до ручки“. / „Дай червонец до получки“»…
На фоне этих ламентаций в виде общих мест из газетной публицистики времен перестройки присутствуют в книге и намеки на более значимые тенденции. Так, есть в романе намек на все ту же, возникающую в самых разных современных романах тему исчезновения страны и тотальной пустоты. На возмущение одного из персонажей: «…но чтобы нормальные люди, а таких немало в стране, оказались полностью дезориентированными?!» — его собеседник отвечает, что и он «сам находится как в вакууме». Происходит «откат страны в прошлое», реализованный в полной мере в романе Сорокина. «Единственное, что требуется для триумфа зла <…> — чтобы вменяемые люди, такие, как мы с вами, например, ничего не делали. И очень прошу, на досуге подумайте, много ли их рядом с Президентом», — говорит один из персонажей.
Роман Смоленского и Краснянского заметно отличается от большинства проанализированных выше сочинений тем, что образ президента России в нем — вполне положительный. При том, что, по мнению большинства персонажей, именно он виноват в нарушении демократических свобод и во всех прочих вышеперечисленных бедах страны. Поэтому-то главные герои и затевают свою интригу с целью не допустить избрания президента на третий срок; вопрос же о том, а чего, собственно, хочет сам президент, в романе Смоленского и Краснянского вообще не обсуждается. Развивается все тот же старинный, известный самое позднее с 1915 года («хороший Николай Второй — плохой Распутин») миф о «плохих советчиках»: «Бедный Президент, если у него такая наглая свита и такие тупые губернаторы». Президенту, как в книге Доренко, инкриминируется лишь некоторая пассивность. «Куда делись напор, жесткость, характер — то, что поначалу так нравилось россиянам?» — размышляет во время разговора с президентом его подчиненный. Это недоумение, заметим на полях, выглядит очень странно: большинство критиков В. В. Путина упрекают его в «завинчивании гаек» и «возвращении страны в Советский Союз», то есть в активной политике, никак не совместимой с личной апатичностью.
Показанный в личной жизни любящим и заботливым отцом (в отличие от «2008» Доренко, где Путин предстает мужем-тираном), президент и с дочерями (одна из них по не совсем понятной из романа причине похищает текст меморандума) общается почти робко: «„…прости“, — обескураженно пробормотал отец». Растерянный президент становится потенциальной жертвой интриги могущественных «подписантов», и даже защищающие его спецслужбы действуют на свой страх и риск, не информируя шефа о своих действиях. В 28-й главе президент сидит в явно слишком большом для него кресле, «в котором даже такой гигант, как борец Карелин, стал б незаметным». Эта деталь подчеркивает миниатюрность образа президента, тяготеющего к полному исчезновению, что вполне характерно для правителя страны, в которой даже представители властной и экономической элиты «находятся в вакууме»…
Подробный анализ крайне полемичной, объемной и амбициозной «поэмы» Д. Быкова «ЖД» (из нескольких авторских расшифровок названия, в том числе и «Живаго-доктор», автор предпочитает «Живые души»), синтезирующей, по признанию Быкова, все идеи его творчества [408] и объединяющей в своей стилистике черты «магического реализма», «лейтенантской» военной прозы, а больше всего — публицистического памфлета, не имеет прямого отношения к теме этой статьи [409] , поэтому я хотел бы лишь проследить, как реализуются в сюжете романа интересующие нас мотивы.
408
Бросается в глаза связь этой книги с предыдущими «большими» романами Быкова: «То, что Быков практически во всех своих романах так или иначе погружается в историческую травму, — по-моему, самоочевидно. Несмотря на то что „Оправдание“ посвящено сталинизму, „Орфография“ — революции, а „ЖД“ экстраполирует травмы перестройки и постсоветских лет, само структурное сходство между этими романами, само то, что все они представляют ту или иную версию альтернативной истории, — свидетельствует о том, что речь идет об одной и той же травме в ее различных исторических формах. Модернизация, неизменно оборачивающаяся колонизацией, как показывает
Быков, приводит к парадоксальному выпадению из истории: этот мотив, как ни странно, дублируется самим романистом, настаивающим и в романе, и в своей публицистике на циклическом устройстве русской квазиистории» (М. Липовецкий — А. Эткинд. Возвращение тритона. С. 205).409
См.: Чанцев А. В огне полемической войны // Сайт «Букник. ру». 2006. 23 августа . В издательской аннотации на обложке «поэма» названа «самой неполиткорректной книгой нового тысячелетия». Впрочем, «надежда на скандал» в данном случае не оправдалась. Вот как это объясняет сам Быков: «Реакцией читателей я доволен, а критика оказалась намного доброжелательнее, чем я ожидал. Видимо, ситуация с циклическими повторениями одних и тех же событий, с бесконечной, бесплодной и все более грязной войной давно уравнявшихся противников и с неуклонной деградацией всего и вся под маской стабильности действительно достала очень многих» (Д. Быков: «Я болею за Пелевина». Беседа с О. Антоновой // Книжное обозрение. 2007. № 35. С. 7).
В России будущего (точное время не определено, сам же Zeitgeist определенно напоминает наши дни) идет перманентная и, скорее всего, договорная война между «хазарами» [410] (евреи, западники, либералы [411] ) и «варягами» (русские националисты) [412] , которая в конце разрешается апокалиптическим чудом — что, видимо, должно свидетельствовать о неизбывности описанного конфликта. По стране, обессилевшей от войны, разрухи и экономических трудностей, по ее бесконечным фронтам и относительно спокойному тылу путешествуют персонажи романа [413] . Вывод, к которому должен прийти читатель, вероятно, близок к известной песне Б. Гребенщикова «Поезд в огне», — хотя эта же песня, по уверению главной героини романа, в 1990 году запустила механизм исторического распада: «…нам некуда больше бежать. / Эта земля была нашей, / Пока мы не увязли в борьбе, / Она умрет, если будет ничьей. / Пора вернуть эту землю себе» [414] .
410
Идею нельзя назвать исключительно новой — в «Идущих в ночи» А. Проханова (2002) Березовский планирует объединить Россию и Израиль в единое государство Хазарию, см.: Проханов А. Идущие в ночи. М.: Вагриус, 2008. С. 391.
411
Противоположную представленной у Быкова интерпретацию «национального вопроса» можно обнаружить в антиутопии Владимира Войновича «Москва 2042», где противники тоталитарного неосоветского общества XXI века именуются «симитами» по имени их духовного лидера — Сим Симыча Карнавалова, однако проповедуют эти «симиты» националистическо-монархические идеи в духе Солженицына, которого и пародирует Войнович.
412
Распадение (разделение) страны на округа — штамп подобного рода литературы: см., например, антиутопию А. Самоварова «Организованный хаос» (Москва. 2009. № 7–8), где в далеком будущем в нашей стране идет перманентная война.
413
См. типологическое сравнение романов Сорокина и Быкова: «Оба описывают гражданскую войну в России, но Быков рисует ее циклическое течение, а Сорокин выбирает момент послевоенной стабилизации. Оба рассказывают об иностранном участии в этой войне, но Быков пророчит ползучую интервенцию израильтян, а Сорокин — „принуждение к миру“, которое осуществят китайцы. Для своих центральных героев оба выбирают один и тот же социальный тип: интеллигента, ставшего силовиком» (М. Липовецкий — А. Эткинд. Возвращение тритона. С. 190).
414
Любопытно, что английское название книги — «Jewhad» — отмечает оба отмеченных сейчас мотива: и «хазарско»-еврейский, и мотив священной войны.
Главной породившей книгу эмоцией сам Быков в предисловии называет ощущение бесприютности в собственной стране [415] . Для демонстрации этого ощущения в книге очевидно усилены темы, уже встречавшиеся в «Эвакуаторе». Фигура врага в бесконечной войне вновь не определена (из многочисленных авторских сентенций можно даже сделать вывод о том, что варяги и хазары — по сути, одно и то же), а сам характер военных действий изрядно напоминает гражданскую войну («…главная ее история происходила внутри, а не вовне, и главные конфликты опять-таки были внутренними») и имеет явно мазохистский характер. Военное руководство состоит сплошь из идиотов: «…этот человек (начштаба дивизии. — А.Ч.) с упорством идиота принимал наиболее бессмысленные решения — и добро бы дело ограничивалось только стратегической их нелепостью; начштаба всякий раз умудрялся сделать так, чтобы людям приходилось особенно гнусно». Садистско-мазохистский характер военных (и не только) действий «варягов» усиливается их идеологией — неоязыческо-славянско-нацистскими верованиями, из-за которых, в частности, практикуются расстрелы собственных солдат для придания мужества выжившим и вульгарно истолкованные самурайские практики в духе «путь самурая есть смерть» («…только мертвый солдат <…> был абсолютным воплощением норманнского духа, ибо утратил личность, на войне излишнюю. <…> Единственное устремление маленькой, некрасивой воинской единицы <…> должно было направляться к гибели, возможно более скорой»).
415
Этот мотив можно найти и в последующем романе Быкова «Списанные» (М.: Прозаик, 2008), где обсуждение судеб страны ведется в заведомо безрезультатном формате «кухонных разговоров» советской интеллигенции.
Авторские инвективы, впрочем, направлены не только против армии, но имеют всеобщий характер. Так, во властных кругах «ничтожество было гарантией могущества, а неспособность к осмыслению действительности — высшей добродетелью», отечественная интеллигенция «люмпенизирована», простой народ — «быдло», а «варягам» и «варяжской» истории свойственны все самые негативные качества, приписываемые русским в ангажированной публицистике:
«Работать никому не хотелось. Те немногие, для кого это было потребностью, считались идиотами и возбуждали в лучшем случае сочувствие, а в худшем ненависть <…> Никто в России не чувствовал своей ни землю, ни квартиру, ни женщину. Все могло быть отнято в любой момент <…> задачей любой русской власти, вне зависимости от ее происхождения, характера и продолжительности, было в первую голову уничтожение собственного народа <…> эта ненависть к жизни, к ее продолжению, к робкой, рабской надежде как можно дольше влачить тоскливую неволю в России прежде всего обнаруживалась в повадках трех главных воспитателей и утешителей человека: священников, врачей и учителей <…> каждый в России самоутверждался и ничего другого, в сущности, не делал <…> русский террор причудливым образом нарастал снизу, по первому толчку: стоило властям убить или убрать десятерых, как народ начинал само-истребляться сотнями <…> впрочем, в России единой нации не могло быть по определению <…> население на принципы не имело права. Чтобы оно не успело их выработать и взбунтоваться, — следовало каждые десять лет внушать ему новую веру <…> население не верило уже ни в один закон, божеский или человеческий».
Тема пустоты, виртуальности и садомазохистской репрессивности всех национальных символов и институтов, уже встречавшаяся нам, достигает апогея в «поэме» Быкова. Более того, даже изоляционизм и катастрофизм — следствие всех вышеперечисленных бед — оказываются мнимы и иллюзорны; катастрофизм, что было бы естественно в данной ситуации, не становится общим ощущением в России, в которой нет «принципов» и «законов».
Страна, раздираемая конфликтами, законсервирована в самой себе: «…полная изоляция России от прочего мира, позволившая ей наконец разыграть свою торжественную мистерию, происходила единственно от того, что она оказалась в числе государств, не имеющих флогистона». Но изоляция эта мотивирована максимально искусственно и абстрактно (для чего и нужен был «флогистон» — гипотетическая «огненная субстанция», взятая из химии XVIII века). Весьма символично описание массового бегства населения из Москвы, впервые предпринятое уже в «Эвакуаторе» (и АЭС в «ЖД» все же взрывается — тоже вымышленная, в Алабино), хотя в новой книге это бегство — совершенно не вынужденное: «…многие в первый месяц побежали из Москвы — а потом вернулись, поняв, что Москве-то ничего не угрожает: Громов знал из нечастых родительских писем и фальшиво-бодрых газет, что Москва живет обычной жизнью, и если газеты наверняка врали, то родителям это было без надобности. А Маша уехала все-таки снова…»