Лоция ночи

В церковь сельскую — как умоляла! — О, пустите переночевать! Руки сторожу целовала (Еще очень была молодая). Говорил мне: сойдешь там с ума, Ты оттуда выйдешь седая. О, пустил бы! Весь ужас нездешний — Да и здешний — проглотила б, оставшись одна, За иконой когда б зашуршало Или с воем качнулась стена. Ну а так-то — по капле, по капле… Лучше б сразу всю чашу до дна.

23. Из муравьиной кучи

На праздники мы выпили винца. Ах, на Святой позволено немного! И в сумрачные синие леса Мы побрели, шатаясь, славить Бога. Так высоко и льдисто — Серафима, Так горячо и низко — Суламифь, Как будто улететь могли из мира Чрез голоса — но мы держали их. Когда мы к горке муравьиной подошли Вдали жилья, вдали дорог — Вдруг Серафима навзничь повалилась, Почти зарылась в темный их песок. И — de profundis — так она молилась, И так она из кучи той кричала — «Господь наш Бог! Он жив! Он жив один!» Оцепенели мы. Мурашки рьяно Среди ее разметанных седин Рассыпались — по свитку ее кожи, Как вязь старозаветная письмен. И будто бы они кричали тоже, Я слышала стеклянный ровный звон.

24

Я шла к заутрене. И звезды Хрустели тонко под ногой. Раскачивал рассветный воздух Колокол Луны тугой. Во тьме моей всходило Солнце — Горячий внутренний таран, Как шар златой вкачусь я в церковь И напугаю прихожан. К заутрене я шла. Светало. А я всех раньше рассвела. И никого не напугала. «Ты пожелтела? Ты больна?»

25. Соблазнитель

Как ляжешь на ночь не молясь, — то вдруг Приляжет рядом бес — как бы супруг, На теплых, мягких, сонных нападает, Проснешься — а рука его за шею обнимает. И тело все дрожит, томлением светясь, И в полусне с инкубом вступишь в связь. Он шепчет на ухо так ласково слова: Что плотская любовь по-своему права, И даже я — холодный древний змей — Блаженство ангельское обретаю в ней. Тут просыпаешься и крестишься — в окне Мелькнуло что-то темное к луне. И ты останешься лежать в оцепененье, Как рыба снулая — в тоске и униженье.

26. Перед праздником

Кручу молитвенную мельницу Весенним утром на заборе. Как сестры весело и радостно Толпятся у разрытых клумб, Одаривая землю жирную Тюльпанов наготой подвальною. А те — буренушек священныих На пастбище ведут, украшенных И лентами и колокольцами. Те — моют будд водою чистою, Водой пещерной, ледниковою, Те — чистят кельи, пол метут. Захлопоталась перед праздником Вся наша сторона буддийская! И только я одна — бездельная И больше ни на что не годная — Верчу молитвенную мельницу, В цветные глядя облака.

27

Мне было восемь лет всего, Как я впервые полюбила, — И бабушке я говорила (И тем ее развеселила): «Так не любил никто! Никто!» Перед иконою склонясь, Теперь я повторяю то же: «Никто Тебя так не любил! Никто! Никто! Ты веришь, Боже?»

28

Вижу — святой отшельник Висит над круглым пригорком, А склоны — клевером заросли, Клевер — смешок земли, — Клевер — ее «хи-хи», Белая кашка — «ха-ха», Отшельник парит над ними, Забывши и званье греха. Он висит, скрестив тощие ноги Над веселым пригорком, молча. Скажи мне, отшельник, — где Будда? Быть может, это колокольчик? Капустница? Иль шмель тяжелый? Иль облако? Иль деревце? Быть может, Будда — ты? Быть может — я? Быть может — я в его ладони Щепотка разварного риса?

29

Вы ловитесь на то же, что и все: Вино, амур, ням-ням, немного славы. Не надо вам изысканней отравы, Вы душу отдаете как во сне — Так старый бес мне говорил, зевая И сплевывая грешных шелуху, И за ногу меня в мешок швыряя.

30. Моя молельня

I

Чуть Сатана во мне заплачет Иль беса тянется рука — В кулек невидимый я прячусь, Молюсь я Богу из кулька. Быть может, это — пирамида (В ней царь простерся древний, длинный), Которую ношу с собой, Из жаркой выдернув пустыни. И вот, когда я в ней спасаюсь (Так, чтобы было незаметно), Ее ломается верхушка, И чье-то око многосветно Лучами льется в рук завершье — С одра привставши, фараон Кричит: «Молись, мы оба грешны!» — И снова в тяжкий полусон.

II

Свою палатку для молитвы Я разбиваю где угодно — В метро, в постели или в бане — Где это Господу угодно. Из легких ангельских ладоней Невидимый воздвигся домик, И пусть тогда меня кто тронет — И упадет тот, кто догонит.

III

Могу себя я сделать крошечной — Не больше стрекозы, цикады, И вот лечу в алтарь кулешечный Для утешенья и отрады. К примеру, где-нибудь в трамвае — Она колени подогнет, Влетит в кулак мне и поет, Его дыханьем согревая. Шепчу, как будто руки гревши: «Молись за нас, мы оба грешны».

31. Перемена хранителя

Мне было грустно так вчера, От слез рукав промок, Ночь напролет просила я: «Приди, мой Ангел-Волк. Слети, о серый мой, приди, О сжалься, сделай милость, Такая боль в моей груди, Такая глубь открылась». Легла я пред восходом Солнца, Его дождаться не сумев, Вдруг из стены, что у оконца, Сияя, вышел Ангел-Лев. «А где же Волк?» А он в ответ: «Он умер, умер для тебя, Душа твоя сменила цвет, Сменилась вместе и судьба. Теперь я — Лев — защитник твой!» Прошелся вдоль стены устало, Сверкая шкурой золотой И угольками глазок ало Кося. И я ему сказала: «Ох, Брат Волк! Ведь я тебя узнала!» — «Да, — Волколев ответил мне, — Сестра, мы изменились оба, Друг друга поднимая вверх, Ты — как опара, я — как сдоба И vice versa. От двух опар До твоего, сестрица, гроба Во что, во что не превратимся». Захохотав, открыл он пасти шар Багровый (от усов озолотился). «Расти меня. Зови! Почаще». И скрылся в блеске восходящем.

32. Катанье на Льве

«Что вчера я ночью видела! Может, я с ума сошла? — Серафима говорит. — Я в окошко посмотрела — По двору огонь бежит, Молния летит кругами, В искрах страшный, золотой, Как двойное пламя. Я крестилась, и молилась, И глаза я протирала, А оно кругом носилось, Басом хохотало». — Зря ты, зря ты испугалась, То не страшные огни. Это я на Льве каталась Вдоль ограды, вдоль стены.

33. За руном

В руке зажата змейка ночи, И сжаты челюсти мои, Слезы дымятся паром. Седло накину на хребет дракона, И мы несемся с ним За солнечной травкой — туда, Где Солнца бушует корона. В своей постели голубой, Земля, ты головокружишься, Вид серый, жалкий и больной — Но исцелишься. Мой перелет тебе помог, Дай пятку из-под одеяла, Из бороды у Солнца клок Я травки огненной нарвала.