Лоция ночи

34. Весенняя церковь

Печальное постное пенье Проникло легко под ребра И сердца лампаду Протерло Ладонью. Как будто я стала сама Мягкою белою церквью. И толпы детей и старушек Входили, крестясь и мигая, Мне в чрево и кланялись сердцу, А сердце дымящим кадилом Качалось, так мерно качалось. Когда же они уходили — В буреющий снег полей Храм под дождем опускался И в сумерки растворялся Замерзшим забытым ягненком, Разорванной смятою грудой. Печальное постное пенье С врачебным презреньем вонзалось Мне в сердце — и там оказалось То же, что и у всех, — Тьмы потоки, безмерности малость, Бог, завернутый в черный мех.

35

Ангелов дело такое — Им бы только плясать, А наше дело другое — Стариться и умирать. Ангелы знают — кроме Радости нет ничего, А мы, мы разлиты в кувшины, Как разное вроде вино. Я знаю, о Господи Боже, Что мучусь я оттого, Что Ты не сумел Другого Создать из себя самого.

36

Быстрей молись — чтобы молитв Друг к другу липли кирпичи, Сплошь, чтобы не было зазора, Не уставай днем и в ночи. Чтоб вырастал большой собор Без окон и дверей. Ни щели. Чуть замолчишь — внутри уж вор, Нечистые скользнуть успели.

37. Чудище

Я — город, и площадь, и рынок, И место для тихих прогулок Для перипатетиков-духов, И ангельский театр, и сад. Я — город, я — крошечный город Великой Империи. Остров В зеленых морях винограда. Но что так стучат барабаны? Враги подступили. Осада! Я — тихий, и кроткий, и круглый, И в плане похож на гвоздику. Но что это трубы так воют Протяжно, несчастно и дико? И крики я слышу — «Смолу В котлах нагревайте! Ройте колодцы!» Восходит косматое солнце. Погибнет и крепость, и замок, И вся наша библиотека, Что мы собирали от века. Вы слышите — Демон Соблазна стоит при вратах. А я в это время в башне Торчала лицом к небесам, Сдавленная кирпичами По рукам и ногам. Враги приближались, влажной И грязной блестя чешуей: Отдайте нам чудище в башне И более ничего! И тут была страшная битва, И дым, и грохот — и снова Наш город тихий Живет задумчивой жизнью, Похожий с высот на гвоздику, Империи остров великой, И перипатетики-духи Гуляют в прохладных аллеях, И чуткое чудище в башне Их слушает странные речи.

38. Экономка

Закат точильщиком склонился, Остря блистающие вербы. Смотрела в Солнце Экономка, Губу прикусывая нервно. «Сестра, мне кажется, что Солнце Не там садится — право, право! Оно всегда за той березой, А нынче забирает вправо». «И звезды учишь?» Подняла Она из пыли хворостинку И как овечку погнала: «Левее, Солнышко, скотинка!»

39. Теофил

У нас в монастыре Крещеный черт живет — То псалтирь читает, То цепь свою грызет. Долго он по кельям шалил… С Серафимой… Молод еще. То сливками в пост блазнил, То влепится в грудь ей клещом. Серафима с молочной бутылкой Вбежала ко мне: «Смотри, говорит, поймала — дрянь какая на дне». А там бесенок корчится Размером с корешок, Стучит в стекло пчелою, Рук не жалея, рог. Горошинки-глазенки С отливом адской бездны Сверкают: «Ой, пустите! Я улечу! Исчезну!» «Что мы с ним делать будем, Когда он в нашей власти? Ты, бес, летать-то можешь?» — «Приучены сызмальства, — Он тонко отвечает, — Да вас не повезу!» Ну, мы тут смастерили, Накинули узду. Поводья привязали Из тонкой лески — Хоть крутился, кусался, Вытянули беса. Серафима говорит: «Стань побольше, будто конь! Эх, куда бы полететь? Ну, давай, бес, на Афон». Понеслися, полетели, Будто молния вдали, Да монахи им не дали Коснуться Святой земли. Никчемушный, непригодный, Жалкий бес! Сам и виноват — в бутылку Ты зачем полез? Мы его отнесли к Аббатисе, Та взглянула, сказала: «Сжечь! Но, впрочем… Для поученья Можно и поберечь». «Веруешь ли?» — спросила. Черт затрясся, кивнул. «Хочешь, чтоб окрестили?» Он глубоко вздохнул. Отнесли его в церковь, крестили, Посадили на цепь, Дали имя ему Теофила — И на воду и хлеб. Что ж, и злая нечистая сила Тоже знает — где свет и спасенье. И дрожит тенорок Теофила Выше всех сестер в песнопенье. Кланяется, не боится креста, Но найдет на него — и взбесится. Пред распятьем завоет Христа И — следи за ним — хочет повеситься. Так он с год у нас жил и томился, Весь скукожился и зачах, То стенал, то прилежно молился Напролет всю ночь при свечах. Заболела нечистая сила, Помер, бедный, издох. За оградой его могила. Где душа его? Знает Бог.

40

Я вчера псалмы читала ночью Над покойником — фабричным счетоводом. Было холодно. Луна светила яро, Тени по стене перебегали, Медленным водоворотом Меж бровей покойника крутились. Я читала, а читать мешала Мне душа покойного, садилась Прямо на страницы и шумела, Все она ругмя ругала тело. А покойник супился печально. «Что же ты со мной, душою, сделал? Ты же Будда! Ты же мог быть Буддой! Он же Будда!» — мне она кричала. Я ж читала твердо и крестилась. А покойник супился печально. «Что же ты со мной, душою, сделал? Жил как с нелюбимою женою, Как с женой глухою и забитой. Ну так и лежи теперь, как ящик С драгоценными камнями, с жемчугами, Но в земле зарытый, позабытый. Ты меня глушил вином, работой, Болтовней и грязною любовью. Я тебе кричала, говорила Изо всех твоих священных точек. Ты не слушал — вот теперь томись. Мне, задушенной и сморщенной, куда, Покалеченной, куда теперь деваться?» Так она кричала, выла, ныла, А покойник супился печально. Он лежал небритый, очень острый, С белой розою бумажною в кармашке.

41. Два стихотворения о вдохновении

I

Когда я стихи говорю В келье — в пустыню ночи Слетается целое воинство И образует Ухо. Я перед ними кочет Жертвенный. Голошу. Мелькают, бледные, садятся ближе, Подобны торопливому ножу. Средь них — как в облаке — себя я вижу, Им жизнь дика, я жизнию дышу. И думаю — за что ж мне эта сила? Мне, жалкой, а не светлым им? Да потому же — что цветок из ила, Из жертвы кровяной — молитвы дым.

II

Когда белое Солнце восходит Луной (На Луне живут Заяц и духи) — Крови темный прибой Подползать начинает глухо. Пена морская тогда на губах, Мечется ум фрегатом — совсем плох. «Где же я? В Луне? корабле? волнах? Где же я?» — по слогам повторяет Бог.

42

С тела жизни, с ее рожи Соскользну — зовут. Сейчас! Как ошметок наболевшей кожи, Под которым леденеет третий глаз.

43. Огненный урок

Мальчишки на заднем дворе развели Живой огонь из ящиков и тряпок, И он гудел, как сердце, и сиял — Напрасно март в него слезами капал. Мы с Аббатисой мимо шли, и я Все плакалась и хныкала и ныла Про жалкую и к жалкому любовь, О том, что не совсем я мир забыла. Ей надоело. На руки меня Схватила, как беспомощную мышку, И в сердцевину жидкую огня Швырнула. «Во дает!» — пропел мальчишка И бросился куда-то наутек. А я горящий приняла урок. Мне Аббатиса говорила так: «Терпи, терпи — миг, пустяк! Гори, дитя, гори, старушка, Расчесанной души Бинтом огня перевяжи Все язвы, зуды, Намажься жаром, Огня тоской». И наконец меня оттуда Кривою выгребла клюкой. «Дитя, не больно? Саламандрой Была ты в прошлом. В настоящем Я поменяла твою кровь На пламень легкий и кипящий». Я стала новой, золотой, Звенящею, странноприимной. Огонь трещал, а мы пошли В обитель, напевая мирно. Я стала крепкой, золотой, Какими идолы бывают, Когда они вдруг забывают, Что сами были — Бог простой. Когда на взгорьях средь лесов Стоят, упершись лбами низко, Забытые. Вдруг из боков Полевка прыснет с тихим писком.

44

Я читаю псалмы над самою собой, Над ладонью, над белой рукой, Над сплетением линий, над Волей, Судьбой. О забудь, о забудь свое счастье и горе, И расступится Жизни Чермное море! На глазах у себя превращаюсь в костяк, Сползает от пенья плоть. О, как скоро все будет пыль. И земля, и звезды — и даже Огонь Воды не переживет. Я оставила все — Как моряк на утопшем своем корабле, — Деньги, паспорт, одежду, И долго кружилась в море, держась за весло, И не чаяла жизни уже, но теченье К островам Блаженства несло.

45. Дитя Поста

Наконец смирилась, Наконец — умалилась. Видно, это угодно Богу. У себя на руках уместилась, Отнесла в собор к порогу. Положила на паперть дитя Поста — В лед молчанья, В воду покаянья, В весеннего в трещинах снега стекло. Не в отца — слабосильно И слезьми обильно, В мать — провал лица, И совсем оно — Спуск куда-то вниз, Где темным-темно. Беру я, как мертвец, Дар пустоты — и мир В игольное ушко Сочится глаз моих.