Локомотивы истории: Революции и становление современного мира

Это понятно, но, к сожалению, те же чары господствовали над историографией режима, порождённого Октябрём. Конечно, партийная историография вигов и якобинцев в своё время тоже нередко искажала смысл 1640 и 1789 гг., но Октябрь в этом смысле сделал куда больше, так как историография русской революции складывалась по ходу затянувшегося революционного процесса, которому та положила начало. В результате она говорит нам о русской революции примерно то же, что мы можем узнать о лютеранской Реформации от Слейдана и Кохлея [293] . Советские историки работали в тисках ограничений, неведомых западным коллегам. По сути, в вопросах широкой интерпретации советская историография была служанкой «историософской» идеологии государства и может рассматриваться как подвид официальной идеологии. Поэтому американская и вообще западная историография, посвящённая России, всегда стояла особняком в современной науке, так же как её предмет — в современной культуре и политике. О ней еще будет речь ниже [294] .

293

Sleidanus J. The General History of the Reformation of the Church from the Errors and Corruptions of the Church of Rome, Begun in Germany by Martin Luther; with the Progress Thereof in All Parts of Christendom from the Year 1517 to the Year 1556 / Written in Latin by John Sleidan; and Faithfully Englished... London, 1689. Иоганн Кохлей (Добнек) был католическим гуманистом, публицистом, противником Лютера и Реформации.

294

В двух своих публикациях автор довольно подробно говорил о западной историографии русской революции и советского режима. См.: Malia М. L'Histoire sovidtique // Axes et mdthodes de 1'histoire politique / sous la dir. de S. Berstein, P. Milza. Paris: Presses Universitaires de France, 1998. P. 57–71; Idem. Clio in Taurus: American Historiography on Russia // Imagined Histories: American Historians Interpret the Past / ed. G. S. Wood, A. Molho. Princeton: Princeton University Press, 1998. P. 415–433.

Собираясь говорить о русской революции, необходимо сначала уточнить, что мы под этим понимаем. Для одних русская революция означает десять октябрьских дней, которые потрясли мир [295] . Для других — февраль-октябрь 1917 г., то есть восемь месяцев борьбы большевиков за власть [296] . Для кого-то это 1917–1921 гг. — период, который потребовался большевикам, чтобы добиться контроля над большей частью бывшей Российской империи [297] . А для кого-то революция начинается с 1917 г. и длится вплоть до выполнения миссии Октября — построения социализма в начале 1930-х гг. И, наконец, сторонники широкой перспективы называют так весь процесс перехода от старого режима к новому — от революций 1905 г. до сталинской «революции сверху» и террора 1930-х гг. [298] Именно такое всеобъемлющее определение будет использоваться здесь.

295

Reed J. Ten Days That Shook the World. New York: International Publishers, 1919. См. также фильмы Сергея Эйзенштейна с одноимённым названием (в русской версии «Октябрь», 1928) и Уоррена Битти «Красные» (1981).

296

Классический пример: Trotsky L. History of the Russian Revolution / trans. M. Eastman. New York: Simon and Schuster, 1932.

297

Классический пример: Chamberlin W.H. The Russian Revolution. 2 vols. New York: Macmillan, 1935.

298

Первое исследование русской революции как долгосрочного процесса см.: Carr Е.Н. A History of Soviet Russia. 3 vols. New York: Macmillan, 1951–1953. Vol. 1: The Bolshevik Revolution, 1917–1923. Kapp продолжал серию «История Советской России» вместе с Дэвисом до четвёртой книги: Carr Е.Н., Davies R.W. Foundations of a Planned Economy, 1926–1929.2 vols. New York: Macmillan, 1971–1972. Затем Дэвис один написал несколько томов серии «Индустриализация Советской России»: Davies R.W. The Socialist Offensive: The Collectivization of Soviet Agriculture, 1929–1930. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1980; Idem. The Soviet Collective Farm, 1929–1930. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1980; The Soviet Economy in Turmoil, 1929–1930. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1989. Этот монументальный труд на деле посвящён не столько русской, сколько большевистской революции. Переворот показан не с самого начала, об обществе практически ничего не говорится. Вместо этого нашему вниманию предлагают историю советского режима и его политики. Представлена она с большевистской точки зрения, как процесс, кульминацией которого стал успех «социалистического наступления» в первую пятилетку. Тем самым исследование перекликается с не менее влиятельной работой Дойчера о Сталине (Deutscher I. Stalin. New York: Oxford, 1949,1966), а также с его трилогией о Троцком.

Второй опыт широкой трактовки русской революции принадлежит фон Лауэ: Laue Т.Н., von. Why Lenin? Why Stalin? Philadelphia: Lippincott, 1964. По его мнению, революция охватывает с 1900 по 1930 г., и понимать её следует как процесс экономической модернизации. Однако, учитывая в основном неевропейский характер российского государства, считает Лауэ, такая попытка могла привести лишь к деспотической карикатуре на западную модель.

Третье — и на данный момент наиболее авторитетное — исследование такого рода — работа Фицпатрик: Fitzpatrick S. The Russian Revolution. New York: Oxford University Press, 1982, 1995. Подобно Карру и Дэвису, автор относит начало революции к 1917 г., а её успешную кульминацию — к 1932 г. Однако здесь основной упор сделан на социальный процесс, тогда как партии уделяется второстепенное внимание, а о марксизме практически не говорится. В первом издании террор упоминается только как «чудовищный постскриптум». Во втором издании Фицпатрик заявляет, что период 1934–1935 гг. отмечен немыслимым «термидором», а террор она теперь включает в «двадцатилетний революционный процесс», однако характеризует как остаточный эффект его бурного, но созидательного натиска. Общий смысл революции, по её словам, — «террор, прогресс и социальная мобильность» (Fitzpatrick S. The Russian Revolution. 1st ed. P. 157).

He меньшей популярностью пользуется современный обзор Левина: Lewin М. The Making of the Soviet System: Essays in the Social History of Interwar Russia. New York: Pantheon, 1985. Эта работа не является цельным историческим трудом, но её автор также исходит из того, что революция продолжалась с 1917 г. до конца 1930-х гг. Он тоже рассматривает революцию как чисто социальный процесс, уделяя минимум внимания партийной структуре и марксизму. По мнению Левина, однако, «хорошая» революция закончилась в 1929 г., а Сталин, несмотря на свои успехи в области индустриальной модернизации России, почти до неузнаваемости извратил наследие Ленина.

Самые последние работы, представляющие широкий взгляд на проблему: Pipes R. The Russian Revolution. New York: Knopf, 1990; Idem. Russia under the Bolshevik Regime. New York: Knopf, 1994. В трактовке Пайпса революция продолжалась с периода студенческих волнений в 1899 г. вплоть до смерти Сталина в 1953 г. Он изображает революцию почти исключительно политическим процессом, общество практически не рассматривает, а «идеологии» — то есть марксизму — отводит второстепенную роль. «Путеводной нитью» революции Пайпс считает передачу «патримониального» деспотизма России от старого режима к новому. Во второй книге новый режим показан только до 1924 г., поэтому трудно спорить по существу с объявленным автором тезисом о преемственности между Лениным и Сталиным.

События 1905 г., без сомнения, представляли собой первую фазу двух «революций» 1917 г., с той же монархией, теми же политическими партиями и теми же основными действующими лицами. Февраль окончательно разделался с монархией; относительно будущего, однако, 1917 г. мало что решил. Октябрь лишь предоставил большевикам шанс получить власть. Но до главных сражений Гражданской войны в 1918–1919 гг. и параллельного установления диктатуры партии при военном коммунизме не было уверенности, что они сумеют её удержать. А смысл «советской власти» оставался не в полной мере ясен, пока Сталин не использовал её для «строительства социализма» в 1930-х гг. Собственно, все последствия этого «социализма» проявили себя только после его мгновенного краха в 1989–1991 гг., показавшего, что он, по сути, всегда являлся фальшивкой.

Поэтому здесь мы будем говорить о длительном процессе, который шёл с 1905 по 1991 г., рассматривая период с октября 1917 г. по 1939 г. как кульминацию русской революции, поскольку именно в те годы формировались её отличительные особенности: первый в мире марксистский режим и первое «социалистическое» общество [299] . После 1939 г. это общество добилось больших успехов на международной арене, однако на родине воодушевление времён его создания превратилось в государственную догму.

299

Таким образом, здесь автор привлекает к объяснению советского опыта в первую очередь идеологию и политику, так же как в своей более ранней книге: Malia М. The Soviet Tragedy: A History of Socialism in Russia, 1917–1991. New York: Free Press, 1994. Однако настоящая трактовка расширяет предыдущую попыткой рассмотреть русскую революцию в сравнительном европейском контексте. Подобный же подход к проблеме с точки зрения идеологии и политики и в сравнении с Европой см.: Walicki A. Marxism and the Leap to the Kingdom of Freedom: The Rise and Fall of the Communist Utopia. Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1995.

Во всех этих аспектах русская революция представляет собой аномалию в серии революций, рассмотренных нами к этому моменту. Все остальные имели ясно определённые начало, середину и конец, длились не более одного-двух десятилетий. В их случаях слово «революция» относится к событию или быстрой последовательности тесно связанных между собой событий. В России же происходящее впервые приняло революционную форму во время волнений 1904–1907 гг. И надо подчеркнуть, что это была не просто «репетиция 1917 г.», как потом заявляли большевики (в частности, Троцкий). Те события представляли собой вариант европейской революции против «старого режима», которую мы здесь называем «нормальной», вне зависимости от того, совершилась ли она полностью, как во Франции в 1789 г., или прервалась на середине, как в Германии в 1848 г.

Россия пришла к собственной новой модели революции в два этапа. Первый этап — революция 1905 г. — воспроизводил образец «прерванной революции», которая уже имела место в Пруссии и Австрии в 1848 г., то есть сокращённый классический сценарий европейской революции, заканчивающийся псевдоконституционализмом (Scheinkonstitutionalismus). Подобный исход обусловливался тем, что монархия сохраняла контроль над вооружёнными силами и благодаря этому могла сопротивляться претензиям революционного парламента на суверенитет.

В 1905–1907 гг. в России разыгрался один из вариантов такого сценария. Её псевдоконституционализм принял форму Государственной думы, учредить которую самодержавие неохотно согласилось в октябре 1905 г. Полномочия думы, однако, были ограничены сильнее, чем у рейхстага при Бисмарке, и соответственно общественной поддержкой она пользовалась меньше, чем парламентаризм в Германии. Притом огромная масса недовольного крестьянства создавала в России куда более взрывоопасную социальную ситуацию. В результате, когда в 1917 г. наступил крах этого неустойчивого полуконституционализма, Россия отказалась от обоих предыдущих европейских образцов и вступила на собственный, беспрецедентный «особый путь».

Но, повторим, перед тем как взять новый курс, Россия прошла два этапа. В феврале 1917 г. под влиянием войны спящая русская революция пробудилась и поначалу, казалось, нашла выход из конституционного тупика благодаря победе левых конституционалистов. Однако в октябре российский революционный процесс принял оборот, уникальный в европейской истории, — ультралевые, захватив власть, удержали её; не случилось ни очередного термидора, ни очередного Бонапарта. Как если бы якобинцы сохраняли власть над Францией до 1863 г. (те же 74 года советской власти), тем временем нивелируя существующее общество и заменяя его другим, собственного изобретения. Таким образом, в случае России «революция» в итоге стала означать не столько событие, сколько режим, и превратилась (говоря словами её мексиканского почти современника) в «институциональную революцию» — словосочетание, до тех пор представлявшее собой оксюморон.

В возникновении такой революции-режима, тем не менее, нет ничего парадоксального. Оно логически вытекает из претензий коммунизма на роль кульминации человеческого прогресса, конца истории, за которым не может быть ничего, кроме контрреволюции и «реставрации капитализма». Следовательно, коммунистическая революция обязательно должна институционализироваться как режим, так как она по определению призвана покончить с необходимостью революции в дальнейшем. Ведь с наступлением коммунизма человечество, наконец, будет «у цели».

Подобная претензия обусловлена ещё одной аномалией большевистского Октября: большевики впервые в истории «делали» революцию в соответствии с чётко сформулированной революционной теорией. Разумеется, на ту или иную идеологию опирались все предыдущие европейские революции, но ни одной из них не руководила идеология истории как революционного процесса. А у большевиков такая теория могла появиться только благодаря предшествующему опыту остальной Европы.

Вспомним: хотя англичане определённо совершили революцию между 1640 и 1660 гг., они никогда этого не признавали, а её конечный итог в 1688 г. расценили как реставрацию, тем самым практически стерев память о радикализме своих действии из национального сознания. Американцы прекрасно понимали, что их мятеж представлял собой революцию, если не сам процесс, то, по крайней мере, его результат, но в данном случае радикализм был немедленно заключен в рамки стабильной конституционной системы и потому не привёл к возникновению культа революции как таковой. Французы устроили революцию, настолько радикальную по сравнению с тысячелетним опытом Европы, что она впервые явила себя всем как неумолимая историческая сила. Именно их пример дал современному миру образец революции как процесса, природной стихии, действующей независимо от человеческой воли. С этих пор радикалы верили, а консерваторы боялись, что история вершится путём революций — «локомотивов истории», если воспользоваться метафорой Маркса. Начиная с французской революции европейские левые могли ожидать повторения сценария 1789 г. на более «высоком», прогрессивном уровне.

Российский «старый режим»

Что же конкретно произошло, когда весь накопленный багаж европейской революционной традиции был выгружен в России? В общих чертах большевики-ленинцы наконец осуществили марксовский сценарий социалистического 1848 г., совершив национальную революцию против «старого режима» и ожидая, что тут же последует взрыв на Западе. Однако сделали они это в условиях иного «старого режима», отличного от западного, и на фоне местной революционной традиции.

Российский «старый режим», самый молодой в Европе, являлся также самым примитивным и жестоким. Простая военная автократия, правление с помощью централизованной бюрократии, услужливая церковь, закостеневшее двухклассовое общество помещиков и крепостных крестьян (с минимальной купеческой прослойкой, да и то располагавшейся не совсем посередине между ними), слабо развитая светская культура — вот что представляла собой Россия, которую Пётр I к моменту своей смерти в 1725 г. сделал одной из пяти великих европейских держав. Не совсем «армия с государством», как называли тогда Пруссию, но всё же государство, чья главная задача заключалась в формировании армии, в которой офицеры-дворяне и рекруты из крепостных служили фактически пожизненно и которая содержалась за счёт налогов с крестьян и купцов. К 1762 г. — началу правления Екатерины II — дворян, однако, освободили от обязательной службы государству. Позже они и другие ключевые социальные группы (за исключением крестьянства) приобрели статус, напоминающий сословный, а дворянская элита тем временем усвоила светскую западную культуру, творчески преобразив её. В итоге накануне 1789 г. Российская империя стала «старым режимом» — как раз когда на Западе этот режим начал рушиться.