Локомотивы истории: Революции и становление современного мира

Тем не менее либералам не удалось победить «старый режим», и это отнюдь не случайно. Первая причина их поражения заключается в том, что они хотели подлинного конституционного правления и народного суверенитета, а самодержавие ни за что не собиралось идти на подобные уступки. Поэтому периодические попытки найти компромисс, который позволил бы создать работоспособную думу, неизбежно оканчивались провалом. Вторая, не столь важная причина: после «Октябрьского манифеста» оппозиция стала раскалываться на либералов и политически более слабых левых революционеров, притом возник лагерь реакционеров-националистов, бросавший вызов и тем, и другим. Но главное — как упоминалось ранее, монархия сохранила контроль над армией и при любой попытке проверить её на прочность могла подавить народный протест.

При всей значимости последнего фактора, мы, тем не менее, не можем утверждать, что, если бы разоружённая монархия капитулировала перед кадетами, конституционалистская революция «победила» бы. В Учредительном собрании, избранном всеобщим голосованием, большинство составили бы жаждущие земли крестьяне, подверженные влиянию социалистов, — с таким сочетанием либералы вряд ли сумели бы совладать, оставаясь в правовых рамках. Столь неутешительный вывод с уверенностью можно сделать на основании сравнения с прежними европейскими революциями: маловероятно, что 1905 г. мог установить конституционный строй в России с первой же попытки, тогда как ни Англии, ни Франции, не говоря уже о Германии и Австрии, это не удалось и при куда более благоприятных обстоятельствах. В любом случае, в результате провала 1905 г. конституционалисты исчерпали львиную долю своего политического капитала до начала следующего раунда российского революционного процесса.

От Февраля к Октябрю

Нестабильная внутренне природа псевдоконституционализма, рождённого 1905 г., предопределила неизбежность второго раунда. И начался он при наличии максимума условий для ускоренной радикализации — в разгар первой в мире тотальной войны. Нужно подчеркнуть, что революцию 1917 г., какой мы её знаем, вызвало прежде всего разрушительное влияние войны, а не «поляризация» между буржуазией и пролетариатом, хотя и она, очевидно, имела место. Именно современная война показала наконец уязвимость государственной и социальной структур царизма, на которую делала ставку радикальная интеллигенция с момента освобождения крестьян в 1861 г.

Война мобилизовала российских крестьян в многомиллионную армию, и такая концентрация впервые дала им реальную политическую силу, правда, негативного характера. Война расстроила и без того хрупкую промышленную экономику, приведя к 1917 г. к серьёзному продовольственному и топливному кризису. И эта война оказалась проигрышной, что спровоцировало конституционный кризис: монархия воспользовалась военным положением, чтобы управлять страной без думы, а либеральная оппозиция в ответ потребовала создать правительство «народного доверия» — по сути, прелюдию к конституции.

На таком фоне в феврале 1917 г. Петроград потрясли массовые забастовки в знак протеста против продовольственного дефицита. Солдаты-крестьяне отказались стрелять в толпу, и к уличным беспорядкам добавился в мятеж в войсках, лишивший монархию щита, который защищал её в 1905–1907 гг. Мятеж перерос в революцию, когда армейское командование оставило Николая и напуганные думские либералы приступили к формированию Временного правительства.

Правительство это никогда и ничем толком не правило, так как одновременно рабочие и солдаты под руководством социалистов создали для присмотра за «буржуазными» министрами свои «советы» — органы, у которых на деле было больше власти, чем у номинального правительства. Так в авангарде революции 1917 г., в отличие от 1905 г., с самого начала оказались социалисты, а не либералы. Под бременем «двоевластия» стали разваливаться все административные и военные структуры государства. Поскольку государство выдыхалось, рабочие взяли на себя контроль над промышленностью, крестьяне принялись захватывать помещичьи земли, не дожидаясь обещанного Учредительного собрания, а солдаты в массовом порядке дезертировали с фронта: деревенская Россия наконец получила «землю и волю» в полном объёме. К осени советы совершенно подмяли под себя правительство, однако эти органы, представляя собой, по сути, постоянные массовые митинги, не могли управлять страной сами. Учитывая, что Россия скатывалась в анархию, излишне говорить, что об установлении конституционного строя в 1917 г. речи не шло. Главный вопрос заключался в том, кто подберёт обломки, когда страна опустится на самое дно.

Как нам известно, это сделали большевики со своим «Красным Октябрём». Марксистские категории, в которые они упаковали данное событие и которые с тех пор господствуют в дебатах о его значении, скрыли его истинную природу. В формальном смысле дебаты идут между теми, кто утверждает, что Октябрь представлял собой социальную революцию, и теми, кто считает его государственным переворотом. На самом деле явно имело место и то и другое: государственный переворот совершался на фоне социальной революции и стал возможен лишь благодаря стремительным темпам последней. Однако это не означает, что переворот являлся «закономерным» продуктом своего социального фона, поскольку в 1917 г. происходила социальная революция особого типа [306] .

306

Доводы в пользу того, что Октябрь следует рассматривать как социальную революцию, см.: The Workers' Revolution in Russia, 1917: The View from Below / ed. D. H. Kaiser. Cambridge: Cambridge University Press, 1987; Suny R. Towards a Social History of the October Revolution // American Historical Review. 1983. Vol. 88. P. 31–52.

Обычно данный термин обозначает замену одной господствующей социальной группы на другую, как, например, в 1789 г во Франции «третье сословие» сменило первые два. Социальная причина и политический результат в этом процессе тесно связаны. А в октябре 1917 г. случились два разных события: в социальном плане продолжавшееся весь год погружение в анархию наконец прекратилось, в политическом — большевистская партия, действуя через аморфные советы, успешно осуществила захват власти. Таким образом, эмпирические дебаты по поводу Октября сводятся к утверждению или отрицанию того, что очевидную брешь между этими двумя событиями можно закрыть.

Этот поверхностный спор затушёвывает подлинный вопрос, идеологического характера: являлся всё-таки Октябрь настоящей пролетарской революцией или нет? (Когда-то от ответа на него зависела легитимность советского режима.) Но это именно идеологический вопрос, а не исторический. Голые исторические факты говорят, что такой вещи, как пролетарская революция, не существует: за всю историю капитализма рабочие никогда не отнимали власть у буржуазии. Можно добавить, что и буржуазной революции не существует. Конечно, французский «старый режим» был свергнут в 1789 г. от имени нации, но лишь идеологическая лакировка данного события ультралевыми в 1840-х гг. превратила его в дату рождения «буржуазного способа производства». На самом деле и буржуазная, и пролетарская революции — не события, а понятия, их функция — служить расположенными поочерёдно узловыми точками в эсхатологической фантазии о переходе человечества от «предыстории» к своей истинной истории, социализму, которая не давала покоя левым с 1848 г.

Впрочем, посреди ужасов Первой мировой войны эта фантазия обрела наибольшую убедительность, и не только в России. Миллионы людей поверили в неё и в последующие десятилетия боролись за её осуществление. Во имя этой фантазии большевики устроили свой Октябрь, во имя её приверженцы Октября потом так горячо отрицали, что это был переворот. Реальное значение происходившей одновременно «социальной революции» для Октября заключалось в том, что лишь порождённая ею анархия дала большевикам возможность безнаказанно провернуть столь дерзкую операцию — и не быть расстрелянными за бунт, как расстреляли участников Пасхального восстания в Дублине годом раньше.

Реальное октябрьское восстание выглядит смехотворным. Оно безнадёжно меркнет в сравнении с парижскими июньскими днями 1848 г. или коммуной 1871 г. — которые Маркс считал образцами пролетарской революции. Даже в самой России в 1917 г. пролетарии продемонстрировали куда больше боевитости в феврале и июле, чем в октябре. Фактически Ленин в октябре поймал момент, когда рабочее движение 1917 г. уже теряло энергию и большинство петроградских рабочих отсиживались в стороне от «своего» восстания.

В сущности, ни в каком восстании вообще не было нужды, так как большевики обладали на съезде советов большинством, готовым немедленно проголосовать за их власть. Однако Ленин настоял на «вооружённом восстании» силами одних лишь большевиков, отчасти чтобы избежать коалиций с другими социалистическими партиями, а отчасти потому, что со времён штурма Бастилии именно таким путём свершались события всемирно-исторического значения. Тем не менее два решающих октябрьских дня — не более чем любительская полицейская операция разношёрстных красногвардейцев и кронштадтских матросов против Временного правительства, уже настолько слабого, что сбросить его ничего не стоило.