Лучший приключенческий детектив

Кофе варить я умею. Крохотная чашечка, составляющая одну шестую часть румынского сервизика, купленного когда-то мною в Констанце, сделала меня суперменом. Уже одетый, я торопливо набросал записку: «Доброе утро, Алина! Надеюсь, ты выспалась? На холодильнике — 50 гривен и запасной ключ от квартиры. Если хочешь, прикупи чего-нибудь съестного. Приеду часам к семи. Чао! Эд».

Уже натягивая куртку в прихожей, услышал, как скрипнула тахта. Выждав несколько мгновений, на цыпочках подкрался к спальне — нет, Алина просто перевернулась на другой бок. «Бедная девочка! Как же она намаялась!» — совсем не по-фарисейски, а очень даже сочувственно подумал я.

Торопясь на троллейбус, я решил, что это очень даже приятно: когда в твоем доме остается теплое живое существо, причем женского пола. Однако мерзавка-мысль, впрочем, совсем скоро приобрела другой оборот: а что, если эта милая девочка «сделает ноги» вместе с твоей долларовой заначкой, предназначенной для покупки подержанной иномарки? Кроме того, что мою гостью зовут Алина, она новоиспеченный юрист и родом из Днепропетровска, я о ней больше ничего не знаю.

«Эд, верь внутреннему голосу!» — приказал я себе. А тот возьми и шепни: «Не бойся, Алина — порядочная девушка!» С этим убеждением я и влез в не очень-то переполненный троллейбус.

* * *

Следователь прокуратуры Владимир Юрьевич Вальдшнепов расположил меня к себе уже тем, что не делал вида, будто у него на счету каждая секунда. На собственном опыте знаю, что если хозяин кабинета, еще ни слова не услышав, мечтает, чтоб ты убрался отсюда поскорее, мысли у тебя в голове путаются, а нужные слова, хоть убей, не находятся. Нервная дрожь, что внутри, оборачивается скомканной речью, и ты небезосновательно кажешься себе полным ничтожеством.

Вальдшнепов, повторяю, крайне занятого из себя не корчил, наоборот, был приветлив и крайне внимателен. Мне понравилось, что он, если улыбается, то всем чисто выбритым, моложавым лицом. И еще я, не без веских причин считающий себя неплохим физиономистом, отметил, что Владимир Юрьевич по складу ума, несомненно, аналитик: уши у него выше линии бровей. Надо полагать, в выборе профессии этот симпатяга не ошибся.

— Значит, вы сомневаетесь, что Модест Павлович Радецкий покончил с собой… Но почему? Располагаете какими-либо вескими доводами?

— Довод один — я знал его как никто другой и никогда не повер ю, чтобы такой оптимист, как мой дядя, мог…выброситься с балкона.

— Ну, знаете ли… — протянул Вальдшнепов. — Почти как у Чехова: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда». Не забывайте, что человек очень часто идет на поводу у импульсов. Наверное, Модесту Павловичу показалось, что жизнь беспросветна, он себя полностью исчерпал, или еще что-то… Минутная слабость — и такой трагический финал…

— А что выяснило следствие?

— Связывать самоубийство Радецкого с его профессиональной деятельностью, увы, не приходится. Никаких серьезных причин или поводов в этом плане обнаружить не удалось.

— Модест Павлович был известным экспертом. Оценивал вывозимые за рубеж произведения искусства. Иногда, насколько знаю, коллизии возникали весьма неприятные, он сам, бывало, со мной делился…

— Мы отработали эту версию, — развел руками Владимир Юрьевич. — Ничего заслуживающего внимания. Быт… Я имею в виду любовь, ревность, месть, неприязненные отношения… Тоже не за что ухватиться. Шантаж, доведение до самоубийства — увы… Позвольте спросить, Эдуард Васильевич, а почему вдруг у вас возникли столь серьезные, как погляжу, сомнения?

Рассказывать Вальдшнепову о письме от дяди я, конечно, не собирался. Поэтому пожал плечами и ответил:

— Смерть Модеста Павловича, моего наставника и покровителя, явилась для меня столь неожиданной, что придти в себя не удавалось долгое время. Но, по зрелом размышлении, во мне закопошился червь сомнения. Обычно самоубийцы оставляют записку, где объясняют причину добровольного ухода из жизни.

— Модест Павлович посчитал это излишним…

— Знаю… Владимир Юрьевич, а ничто после осмотра квартиры Радецкого не насторожило вас или тех, кто непосредственно занимался следствием? Ну, допустим, недопитая бутылка водки или коньяка на журнальном или кухонном столике, следы учиненного беспорядка, борьбы, так сказать?

— Квартиру осмотрели тщательнейшим образом. Но ничего не указывало на то, что в ней той ночью находился кто-то из посторонних. Ни малейшего намека, что к хозяину было применено насилие.

— А отпечатки чьих-либо пальцев?

Вальдшнепов заглянул в какую-то папку — видно, «Дело о самоубийстве М. П. Радецкого».

— Нет, таковых не обнаружено. Понимаете, уцепиться практически не за что. Стерильное, я бы сказал, дело. Модест Павлович, как известно, был личностью творческой…

— Да, на службу к девяти утра он не являлся.

— И до шести на работе не сидел. Но к чему я? В последний день жизни он общался с начальником отдела охраны памятников минкультуры Гайворонским Савелием Прохоровичем — обычный деловой разговор, потом навестил художника-иконописца Платона Платоновича Покамистова — пришел, как говорится, на чашечку кофе, потом в обществе двух мужчин, личность которых установить не удалось, отужинал в ресторане «Пиры Лукулла»…

Наверное, выражение моего лица изменилось, потому что Вальдшнепов несколько удивленно посмотрел на меня и спросил:

— Вас что-то смутило в моем рассказе?

— В общем-то, нет, — честно ответил. — Просто это заведеньице мне знакомо: дважды там обедал. А как, если не секрет, удалось выяснить, что дядя посетил «Пиры Лукулла»?

— Там в это же время находился художник Давид Акимович Левинсон. Как мне пояснили, видный представитель киевского андеграунда, приверженец точечной живописи. Его имя за границей известно, картины Левинсона охотно покупают иностранцы. В тот февральский день его произведение приобрел некий швед. Ну и решил отметить это событие за рюмкой виски в ресторане. Давид Акимович утверждает, что они с Радецким обменялись приветственными взмахами руки, но не перемолвились ни словом. Минут через сорок швед расплатился, и они покинули ресторан. Что касается двух незнакомцев, которые ужинали в обществе вашего дяди, то Левинсон к ним особо не присматривался, но заметил, что эти люди были достаточно молоды — лет под сорок, и довольно интеллигентного вида. Что происходило с Радецким дальше — из ресторана компания вышла около одиннадцати ночи, выяснить не удалось. Следы, так сказать, не прослеживаются. Знаете…

— Да-да? — вскинул я брови.

— Осматривая, извините, труп Модеста Павловича, его одежду, я заметил, что на костюмном пиджаке не хватало верхней пуговицы. Одна пуговица из трех была вырвана с мясом.

— Дядя любил пиджаки о трех пуговицах, — подтвердил я. — Считал, что они делают его чуть выше и стройнее. Но он был щеголь, если даже не франт, он всегда тщательно изучал то, что ему предстояло одеть, поэтому пуговица, вырванная с мясом…

— Всякое бывает, — возразил Вальдшнепов, выразительно глянув на часы, и я понял, что беседу пора сворачивать. — Может, зацепился о ручку двери или еще какое-то неловкое движение. А, скорее всего, пуговица оторвалась, когда он выбрасывался с балкона.

— Ее нашли?

— В том-то и дело, что нет. Не удалось обнаружить ее ни в квартире, ни там, куда он упал. Ребята, конечно, старались, но снегу тогда на рассвете навалило много.

— Извините, а дядя был пьян? — уже поднимаясь, спросил я.

— Нет, пожалуй. Экспертиза обнаружила в крови незначительное содержание алкоголя. Модест Павлович выпил граммов сто-сто пятьдесят. Для крепкого мужика это… Ну, слегка был навеселе…

— А следов психотропных веществ в крови эксперты не нашли?