Лужок черного лебедя

– Ах, очень смешно, Уилкокс. (Жалкий Червь не дал мне сказать «охренительно смешно», потому что это звучало бы слишком дерзко, и Уилкокс мог побить меня за это.) Это жалкий трюк… – На слове «жалкий» мой голос сорвался в фальцет. Все слышали это. И целая бомба смеха разорвала меня на части.

Я ритмично постучал в дверной молоток, потом нажал на кнопку звонка. Газон, размякший и изрытый земляными червями, был похож на стаю зеленых слизняков. На голову мне капала дождевая вода – крыша над крыльцом протекала. Капюшон моей куртки тоже протекал. Мама сегодня уехала в Челненгэм поговорить со строителями, и я сказал отцу, что, возможно, («возможно» - это очень удобное слово, оно похоже на кресло с возможностью катапультирования) пойду в гости к Аласдеру Нортону играть в видеоигру «Морской бой». Дин Моран был persona non grata в нашем доме с тех пор, как рухнул на оранжерею мистера Блейка. На всякий случай я приехал на велике; если б я увидел кого-то из знакомых рядом с домом священника, я мог бы просто махнуть ему рукой: «Как житуха?» - и проехать мимо, не вызвав подозрений. Но если бы меня застукали здесь пешком, начались бы лишние вопросы.

К счастью, улица была пустынна, сегодня все смотрят теннис по телеку – Джимми Коннорс против Джона МакЭнроя (у нас тут сыро, но над Уимблдоном светит солнце). «Le Grand Meaulnes» был завернут в два пакета «Marks&Spencer» и спрятан у меня под рубашкой вместе с переводом. Я бился над ним часами. Почти каждое слово мне пришлось искать в словаре. Я так старался, что даже Джулия заметила странность в моем поведении.

– Мне казалось, что к концу четверти уже не задают так много домашки, – сказала она.

– Я просто хочу разделаться сразу со всей домашкой на лето и забыть о ней, – ответил я.

И вот что странно: работа над переводом вовсе не казалась мне утомительной и скучной. И уж всяко она была интересней, чем наши уроки французского. Да что там! Полиэтиленовые пакеты интересней, чем наши уроки французского с этой идиотской книгой «Yopla Boum! Le francias pour tous»! Обычно мы долго и нудно читаем что-нибудь о неких Manuel, Claudette, Marie-France, Monsier et Madame Berry. Я даже хотел попросить мисс Уич, учительницу французского, проверить мой перевод. Но передумал. Ведь если меня застукают чем-то подобным, это плохо отразится на моей и без того худой репутации. Прослыть заучкой, да еще и по такому девчачьему предмету, как французский, – нет, спасибо.

Перевод – это нечто среднее между написанием стихотворения и решением кроссворда. Многие слова бесполезно искать в словаре, они похожи, скорее, на грамматические шурупы, скрепляющие предложения. И ты можешь часами пялиться на них, пытаясь понять, что они значат. Но если понял, то уже никогда не забудешь. Le grand Meaulnes («Большой Мольн», по-нашему) – это история о мальчике по имени Августин Мольн. Он обладает неким очарованием, как Ник Юи, и это позволяет ему влиять на людей. Он снимает комнату в квартире у Франциско, сына учителя. Именно Франциско рассказывает нам его историю. И все это время мы слышим шаги Мольна в комнате наверху, еще до того, как увидим его воочию. Это гениально!

Я решил попросить мадам Кроммелинк научить меня французскому. Правильному французскому, а не тому, который мы проходим в школе. Я уже даже позволил себе помечтать о том, как получу аттестат и тут же отправлюсь во Францию. А там – французские поцелуи! Те самые, с языком.

Дворецкий не открывал целую вечность. Даже дольше, чем на прошлой неделе.

Мое нетерпение нарастало, я чувствовал, словно кто-то пытается оттянуть мое французское будущее. Я надавил на звонок.

Дверь тут же распахнулась, и на пороге возник мелкий, розоволицый мужичонка, весь в черном.

– Здрас-сте.

– Здрасте.

Дождь усилился.

– Здрас-с-сте.

– Вы – новый дворецкий?

– Дворецкий? – розовощекий рассмеялся. – Господь милосердный, нет! Я Франциск Бенедикс. Священник церкви Святого Гавриила. – Только теперь я заметил его белый воротничок, похожий на собачий ошейник. – А ты кто?

– Я пришел увидеть мадам Кроммелинк.

– Франциск! – шаги по деревянной лестнице – скрип-скрип-скрип (обувь на каблуках). Женский голос донесся из глубины дома. – Если это установщики антенн, скажи им, что я уже пробовала крутить ручку во все стороны, но без толку, они, должно быть, вырубили вещание… – она заметила меня.

– Этот паренек хочет увидеть Еву.

– Этому пареньку лучше зайти. Во всяком случае, пока не утихнет дождь.

Сегодня зал был мрачным, темно-синим, словно пещера, скрытая за водопадом. Краска на синей гитаре облупилась и теперь шелушилась, словно экзема. В золоченой раме была новая картина: умирающая женщина в лодке, рука ее свисает за борт, кончики пальцев касаются воды.

– Спасибо, – сказал я. – Мадам Кроммелинк ожидает меня.

– С чего бы это ей тебя ожидать? – жена священника не просто задавала вопросы, она словно тыкала ими в меня, как палкой. – Ой, да ты, наверно, Марждори Вишамптон-младший, готовишься к конкурсу орфографии?

– Нет, – сказал я, не желая называть свое имя.

– Тогда, – ее улыбка выглядела настолько фальшиво, что мне казалось, она сейчас отклеится и упадет на пол, – как тебя зовут?

– Эм, Джейсон.

– Джейсон кто?

– Тейлор.

– А, припоминаю… Кингфишер Медоус! Сын Хелен Тейлор. Бедные соседи миссис Касл. Твой отец – большая шишка в супермаркете «Гренландия», да? А сестра этой осенью уедет в Эдинбург. Я встретила твою мать один раз на выставке в прошлом году. Она выставляла свою картину «Замок Истнор». Мне очень жаль, что у нее ничего не вышло. Она больше не появлялась там. Половина прибыли ушла Христианскому благотворительному обществу.

Она ожидала, что я тоже скажу: «Да, очень жаль» - но я упорно молчал.

– Так что, Джейон, – сказал священник, – миссис Кроммелинк уехала. Очень неожиданно.

Ох…

– Но она ведь вернется в любой… (жена священника раззадорила Палача. Я застрял на слове «момент»).

– «Момент»? – жена священника фальшиво улыбнулась, словно не заметила моего заикания. От этой ее улыбки у меня кровь застыла в жилах. – Вряд ли. Ее больше нет! Ударение на слове «нет». Такое случается…

– Гвендолин! – священник поднял руку, словно стыдливый мальчик в классе (я вспомнил имя «Гвендолин Бенедикс». Этим именем подписана половина статей в церковной газете). – Мне кажется, это не уместно…

– Чепуха! К обеду об этом узнает вся деревня. Правду не скроешь. У нас чудовищные новости, Джейсон, – глаза Гвендолин Бенедикс горели. – Кроммелинков экстрадировали.

Я не был уверен, что понимаю значение этого слова.

– Арестовали?

– Я почти уверена в этом! Полиция Западной Германии вернула их в Бонн. Их адвокат позвонил нам сегодня утром. Он не сказал, почему их экстрадировали, но я и сама могу сложить два и два – ее муж вышел на пенсию полгода назад, он работал в Бундесбанке – я думаю, он был замешан в афере. Растрата. Взятка. В Германии постоянно происходят такие вещи.

– Гвендолин, – священник выдавил из себя жалкую улыбку, – возможно, это слишком опрометчиво – обвинять людей…

– Она упоминала, что провела несколько лет в Берлине. Думаю, она шпионила для Восточного Блока! Я говорила тебе, Франциск, я всегда чувствовала, что с ними что-то не так – слишком уж они были замкнутые.

– А что, если они… (Палач схватил «невиновны»).

– «Невиновны»? – губы Гвендолин Бенедикс дернулись. – Ну, к делу вряд ли подключился бы Интерпол, если бы не было весомых доказательств, не так ли? От таких новостей ничего хорошего не жди. Теперь мы хотя бы можем снова использовать наш задний двор для празднования дня Святого Гавриила.