Лужок черного лебедя

– Вот теперь ты говоришь, как поэт.

– Я не понимаю. Что это значит?

(Мама уже давно сказал бы мне: «Не смей говорить со мной таким тоном!»)

– Это значит, – мадам Кроммелинк выглядела очень довольной, – что ты выражаешь себя с помощью слов.

– Что это значит?

– Это значит, что ты честен.

– Любой может быть «честным».

– Да, легко быть честным, когда говоришь о чем-то незначительном. Но честно говорить о боли – это сложно. Хм. Значит, ты хочешь жить двойной жизнью. Один Джейсон Тейлор хочет заслужить одобрение волосатых варваров. Но другой Джейсон Тейлор – это Элиот Боливар, он хочет заслужить одобрение литературного мира.

– Думаете, это невозможно?

– Если ты хочешь быть просто рифмоплетом, – вино медленно вращалось в ее бокале, – тогда очень даже возможно. Но если ты – настоящий художник, – она подержала вино во рту, как жидкость для полоскания рта, и проглотила, – тогда невозможно. Если ты врешь миру о том, кто и что ты есть, твое искусство будет вонять этой ложью.

Я не знал, что ответить.

– Кто-нибудь еще читал твои стихи? Учитель? Лучший друг?

– Вообще-то только вы.

В глазах у мадам Кроммерлинк появился этот блеск. Не просто отражение чего-то в комнате, но блеск идущий изнутри.

– Ты прячешь свои стихи от любимой?

– Нет.

– «Нет» в смысле «не прячешь», или «нет» в смысле у тебя нет любимой?

– У меня нет девушки.

Быстро, словно разговор наш был игрой в скоростные шахматы, она спросила.

– Ты предпочитаешь мальчиков?

Не могу поверить, что она задала этот вопрос (хотя, кого я обманываю? Многие думают, что я из этих).

– Я нормальный!

Она барабанила пальцами по стопке газет, в которых прятались мои строчки. Ее взгляд говорил: «а нормальный ли?»

– Вообще-то мне нравится одна девочка, – сказал я, чтобы доказать свою нормальность. – Дафна Маддэн. Но у нее уже есть парень.

– Уху? И этот ее «парень», он поэт или варвар? (Она улыбалась – была довольна тем, что хитростью смогла вытянуть из меня имя моей любимой.)

– Росс Уилкокс – дебил, а не поэт. Но если вы хотите предложить мне написать стихотворение для Дафны, то забудьте об этом. Надо мной вся деревня будет смеяться.

– Конечно, будет, если ты напишешь убогую поэмку, начиненную купидонами, стрелами любви и прочими cliché. Мисс Маддэн так и останется со своим «дебилом», а тебя будут высмеивать. Но если твое стихотворение будет честным, настоящим и красивым, твоя мисс Маддэн будет ценить его больше, чем деньги и любые регалии. Даже в старости, когда станет такой, как я. Особенно в старости.

– Но, – я пытался сменить тему, – есть целая куча великих поэтов, которые использовали псевдонимы.

– Например.

– Эмм… – как назло, на ум пришли только Клифф Ричард и Сид Вишис (*Клифф Ричард – британский поп-музыкант; Сид Вишис – британский рок-музыкант, участник группы «Sex pistols»*).

Зазвонил телефон.

– Настоящая поэзия – это правда. Правда непопулярна, и поэзия – тоже.

– Но… правда о чем?

– Ох, о жизни, о смерти, о сердце, о памяти, о времени, о котах, о страхе. О чем угодно. (Дворецкий не очень-то спешил к телефону.) Правда – везде. Она – как семена деревьев. Даже ложь содержит в себе частичку правды. Но человеческий глаз замылен – рутиной, предубеждениями, беспокойствами, скандалами, грызней из-за места под солнцем, страстями, скукой и, самое ужасное, телевидением. Этой гадкой, квадратной машиной. Здесь в «комнате света» тоже стоял телевизор. Когда я въехала. Я сбросила его в подвал. Он смотрел меня. И так же должен поступить поэт – сбросить в подвал все, кроме правды. Джейсон. В чем дело?

– Эм… ваш телефон звонит.

– Я знаю, я слышу! Пусть идет до черта! Я разговариваю с тобой! (Мои родители, наверно, спустились бы даже в горящую асбестовую шахту, если б им сказали, что там звонит телефон.) Неделю назад мы с тобой пришли к согласию, что на вопрос «что такое красота?» не существует ответа, верно? Так вот, сегодня мы обсудим кое-что еще более важное. Если искусство – это правда, если искусство – это отсутствие фальши, тогда оно a priori обретает красоту.

Я старался усвоить это.

(Телефон наконец-то замолчал.)

– Твое лучшее стихотворение, – она копалась в стопке церковных газет, – это «Палач». Там есть частички правды – о твоих проблемах с речью. Я права?

Знакомое пламя стыда опалило мою шею, но я кивнул.

Я вдруг понял: только в своих стихах я мог говорить именно то, что хотел.

– Конечно, я права. Если бы ты подписался как «Джейсон Тейлор», а не как «Элиот Боливар», – она хлопнула по странице с «Палачом», – то эта правда унизила бы тебя в глазах всех варваров Блэк Свон Грин.

– С тем же успехом я мог бы просто повеситься.

– Пффф! Элиот Боливар, вот кто должен повеситься. Но ты, ты должен писать. Если ты до сих пор боишься придавать свое имя огласке, то пусть будет так. Но поэзия гораздо более упруга, чем ты думаешь. Много лет я помогала людям из Международной Амнистии (Джулия постоянно говорит о них). Поэты выживают в ГУЛАГах, в тюрьмах, терпят пытки. Поэты работают даже в самых жутких условиях, на Уморительно Белом Канале, нет, черт, как же он назывался, этот канал, все время забываю… (она стучала кулаком по лбу, словно пытаясь высвободить застрявшее в памяти слово) - Беломорканал. Так что поверь мне: деревенская школа – это еще не самое ужасное место для поэта.

– Когда я вошел, играла музыка. Это ваш отец написал? Это было прекрасно. Я и не знал, что бывает такая музыка.

– Это секстет Роберта Фробишера. Он был секретарем моего отца, когда отец уже был слишком слаб и слеп, чтобы держать ручку.

– Я посмотрел в Энциклопедии Британнике, кто такой Вивиан Айрс.

– Да? И что же это авторитетное издание пишет о моем отце?

Статья была достаточно короткой – и я легко запомнил ее: «Британский композитор, родился в 1870 г. в Йоркшире; умер в 1932 г. в Неербеке, Бельгия. Наиболее известные произведения: «Вариации на тему куклы-матрешки», и еще по-немецки UntergehenViolinkonzert, and Todonvogel …

– Die TODtenvogel! TODtenvogel!

– Извините. «При жизни высоко оцененый европейскими критиками, в наши дни Айрс потерял известность, и его имя появляется в основном в ссылках на музыку двадцатого века».

– И это все?

Я думал, это впечатлит ее.

– Чудесный панегирик, – голос ее был равнодушным, словно она говорила о стакане с колой.

– Но ведь это, наверно, было очень клево – иметь отца-великого-композитора?

Я держал зажигалку ровно. Она подалась вперед и прикурила.

– Он делал мою мать несчастной, – она затянулась, потом выдохнула дрожащую струю дыма. – Даже сегодня, после стольких лет, я все еще не могу простить его. В твоем возрасте я ходила в школу в Брюгге и видела моего отца только по выходным. Он был болен, болен музыкой, и мы почти не общались. После его похорон я поняла, что хотела бы спросить его о тысяче вещей. Но было поздно. Старая история. Рядом с тобой лежит фотоальбом. Да, этот. Передай мне.

Девушка возраста Джулии сидела на пони в тени большого дерева. Еще до того, как цветную фотографию изобрели. Прядь кудрявых волос упала ей на щеку.