Лягушонок на асфальте (сборник)

– Без иронии не мог обойтись? Я понимаю твои переживания, а ты к моим

безразличен. Ты учитываешь только свои. Не меньше для меня значит, чем любовь, нет,

больше, одно чудесное чувство...

– Назови.

– Боюсь.

– Напрасно.

– Обожглась на молоке, дую на воду.

– Не томи.

– Истомишь вашего брата... Сострадание ценю выше любви.

– Не всему возникает охота сострадать.

– Я сострадаю твоим переживаниям, чему виною сама. В тебе бы открылось

сострадание к моей судьбе. Рассказывать не буду. Почитаешь.

Тамара свесилась с кровати, доставая чемодан. Среди вещей отыскала тетрадь в

обертке из полиэтилена. Зарылась головой в подушку, затихла.

Он догадывался: внезапное сомнение охватило ее. Тревожно отдать на суд то, чему

находишь оправдание, и опасаешься, что это будет воспринято совсем иначе и без

послаблений. Да, он, Вячеслав, осознает ее свойства и поступки гораздо строже, чем она,

потому что любой человек оценивает себя со скидками и естественной внутренней

слепотой, не зависящей лично от него, вовсе не зря говорят, что мы не слышим своего

подлинного голоса, не чуем запахов собственного тела и знакомы со своим обликом всего

лишь в его зеркальном и фотографическом отражении, где лево есть право, право - лево.

Хотя смятение Тамары затягивалось, Вячеслав не захотел отказаться от ее дневника.

Да, мир личности сокровенен, а в чем-то он - зона священного запрета. И все-таки ему,

Вячеславу, не до благородного великодушия: необходимо составить собственную истину о

Тамаре.

Если бы Вячеславу не показалось, что она опять уснула, и он бы не притронулся к ее

спине, то Тамара, наверно, спрятала бы тетрадь обратно в чемодан. Его прикосновение

прервало ее колебания. Она соскользнула с кровати, оставив тетрадь на углу огромной

цветастой подушки.

Пока Тамара не сказала, чтоб Вячеслав читал, и покуда он не вник слухом в ее голос

(решение твердо, после не станет его виноватить), он не взял и не раскрыл тетрадь.

Числа не указывались, населенные пункты назывались редко, однако, судя по тексту -

паста, чернила, карандаш, тушь, - записи делались в разную пору и, вероятно, не в одной и

той же местности.

32

«Большие неприятности у меня: математик Шурлин ненавидит. Добрая половина

мальчишек и девчонок почти не волокет по его предметам. Назначил дополнительные

занятия. Я класс обманула: «Шур гриппует. Разбегайтесь по коробкам». За срыв занятий

вызвали на педсовет, решили исключить. Я и раньше портила математику нервы, изводила

его, даже хамила. Я не явилась на педсовет. Собралась сбежать. Не сбежала: Камаев

Славик отговорил. Уеду, - значит, пропал его аттестат зрелости. У Славика наступит апатия

без меня.

Конец года. Надо переводить учеников. Расщедрились: перевели в десятый класс.

Комсомольский лагерь. Ущелье. Просыпаюсь - на тумбочке охапка колокольчиков.

Колокольчики синие, громадные, девчонки их называют «дар Урала». Славик нарвал.

Приехал на велосипеде. Спал возле палатки. Побежали купаться. Запруда на ручье.

Окунулись, фырк на берег: ледяная вода. Из репродукторов на лиственнице звучат шейки

и роки. Славик дивился. Объяснила: «Сынок тянет пленку. Закроется в красном уголке со

своими «шестерками» и выдает поп-музыку. С транзисторного магнитофона. Директриса

лагеря кипит. Но справиться с «сынком» не может: ключи от уголка у него, нахальный до

бесстрашия. Это Кричмонтов Анатолий - задавака: «Мой папа - горисполком».

Одноклассник и поклонник. Весь джинсовый, глядится англосаксом. Таскает на себе

транзисторный приемник и транзисторный магнитофон японской фирмы «Сони». Стиль

разговора в форме повторения - придумает фразу и твердит, как попугай: «Урою, как

мамонта»; «Человечество - это чело и овечество».

Славик побежал к финскому домику. Пробовала вернуть. Не послушался. Директриса

Язева Мария Германовна кипятилась у дверей красного уголка. Славик был не из лагеря.

Поперла его. Кричала на Славика злее, чем на «сынка», который забаррикадировался в

финском домике. Хулиганы только в кино трусливы. Славик и я подались на гору Три

Сестры. Под березами собрали костянику. Здесь нас нашел Кричмонтов. Напал на

Славика. Применял приемы карате, жуткие удары ногами. Чуть руки не выбил из плеч.

Славик по-простому бил: в ухо, под дых. За приемы я налетела на Кричмонтова. Нос ему

расколотила. Хлынула кровь.

Славика перед армией в больницу поместили. Ангины мучили. Промывали какие-то

лакуны, прямо в гланды делали уколы, диски УВЧ на горло наводили. Приезжали

навещать Славика. Горную клубнику привозила. Мать на другую смену хотела устроить

меня в комлагерь. Догадалась я, что с отчимом без меня она блаженствует. Правда, отчим

перед лагерем чего-то больше со мной общался, чем с ней. До ума, до чуткости моего отца

отчиму далеко, но со мной говорил красноречиво, очень интересные жизненные

наблюдения раскрывал. Заслушивалась. У отчима широкая фигура (он не толстый,

нормальный), широкое лицо. Из-за низкой стрижки верх головы слишком широкий. С

первого прихода внешность отчима забраковала. Когда рассказывал, очень привлекательно

«выглядывал». В тубсанаториях и в туббольницах привык разговаривать на прогулках.

Когда в квартире рассказывал - ходил. Ходишь ты с ним, азартней рассказывает. Привычка

еще: к плечу притрагивается. Как-то притрагивался, притрагивался - руку на плечо

положил. Из ладони - прямо высоковольтный ток. Отстранилась. В квартире с ним одним

стала избегать находиться. У мамы ночные дежурства раз в полмесяца. Читаю допоздна -

заснуть все равно не могу. Лихорадит, точно бы из соседней комнаты ток наплывает.