Лягушонок на асфальте (сборник)

сразу три кольца. Не в чем-нибудь, именно в грации, французской, кружевной, шоколадно-

коричневой, она показывала, как крутит все три кольца. Стальное, в пластмассовой

оболочке кольцо летало по гладким икрам, медное как бы обтачивало талию,

дюралюминиевое вращалось то по ключицам, то снижалось на грудь. От восторга

Вячеслав скалил зубы, по-бесенячьи подскакивал на диване. При этом он не переставал

замечать, какая довольная сосредоточенность в ее лице, как весело вьется тело среди

мелькания обручей, как разжигает его пританцовывающее скольжение босых ступней. С

каждым новым подскоком в нем нарастала радостная алчность. Он бросился к Тамаре,

ушибся о кольца, они сгрохали на деревянный пол, она обозвала его зверем, он опомнился

и удрал.

Потом долго Тамара представлялась Вячеславу сквозь скрытные желания.

Коричневым веретеном она вращалась среди золотого сияния обручей. Этого не было

наяву, по виделось Вячеславу, как и то, чего не приметил, когда она демонстрировала

французскую грацию: высокую шею над впадинками ключиц, прогибы талии, как у

испанок, танцующих малагуэнью, квадраты коленных чашечек.

Видения эти, обычно невольные, Вячеслав вызывал и по воле желания, чаще всего на

скучных уроках, и снова испытывал мучительное наслаждение и мечтал, чтобы Тамара

опять придумала что-нибудь и в ы с т у п и л а бы перед ним.

В горнице, начав ревнивый сыск, он тотчас зацепил взглядом цветастую комбинацию,

небрежно брошенную на спинку стула, поверх комбинации мерцали сквозные трусики.

«Развесила «флаги»!
– подумал Вячеслав.

Рюкзак и энцефалитку он швырнул под лавочку. Зачехленную двустволку собрался

бросить на энцефалитку, да передумал: «Авось пригодится». Во дворе осудил себя за

черное злорадство, а через миг взбеленился на то, что пробовал смягчить себя:

«Размедузился, вегетарианская твоя душонка!»

Дверь квакала, как только ее растворяли, и старуха услышала, что он выскочил из

сеней, и посоветовала, ежели не застал постоялицу, идти огородами в околок - по околку

или дальше, в ракитниках, шастает его болезная женушка.

Была секунда перед плетеной дверкой в огород, когда на ум Вячеславу пришло

благоразумное решение вернуться восвояси. От этого решения ему стало отрадно, вольно,

словно он находился в плену, под угрозой смерти, и вот - свободен.

Но машинальное движение руки с легкой простотой победило благоразумие

Вячеслава. Рука взяла да потянулась к вертушке, пальцы взяли да повернули вертушку,

дверка поехала на него, он отступил и шагнул в огород, где лоснились капустные кочаны,

янтарно желтели ряды табака, пышная дыбилась ботва моркови, высился над ними мак с

голубыми еще коробочками.

Дальше была другая плетеная дверка. Она открывалась на картофельную делянку, по

краям уставленную подсолнухами. Подсолнухи созрели, поникли головами. Воробьи,

лакомясь подсолнухами, так изловчились взлетывать с межи, что, прежде чем выклюнуть

семечко, опрокидывались на спину. Но охота за семечками не всем из них удавалась, и они

неуклюже хлопались в траву. Попробуй-ка зависнуть в воздухе вверх брюшком.

Жаворонок и тот бы сплоховал, подумал Вячеслав, брюзгливо ухмыляясь, что сама

природа сегодня всячески отвлекает его от Тамары. Дескать, для тебя весь мир свелся к

ней одной, а ведь не меньшее счастье солнечным днем любоваться затейливым

циркачеством воробьев и впервые догадаться о том, что соображают ведь они, озорники,

даже всем гамузом потешаются над неудачниками, да как-то так по-свойски, необидно, что

неудачники тоже потешаются над собственной незадачливостью.

29

За пряслами Вячеслав угодил на старинный проселок, который порос травой-муравой,

зеленой, как бильярдное сукно. Приманчиво-праздный цвет проселка возбуждал азарт и

решимость. Пока не очутился на этой дороге, Вячеслав плелся, а здесь пошел по-армейски

бодро.

Он двигался вдоль околка и, сам не зная почему, внезапно повернул в лесок. И раньше

было удобно податься к околку и чуть дальше, нет, он повернул тут, где жесткими волнами

полег телорез с полукруглыми желобами на листьях. Под телорезом и в зарослях хвоща

хлюпала вода. После же надо было прыгать с кочки на кочку, рискуя угодить в колужину.

Мелка она или ухнешь с ручками - не поймешь из-за пышных водорослей, рисунком

похожих на веточки лиственницы.

Вячеслав рискнул. Скачки по кочкам окончились удачно. С последней кочки он

махнул на сухое, к бояркам, которые стояли в густой осыпи необклеванных ягод. За

боярками, в просветах меж березовых стволов, сквозили яркие одежды какой-то парочки.

Он пригляделся. Мелькнула голова Тамары, туго повязанная итальянским платком.

Платок был синий, с красным обрамлением. Теперь обрамление пламенело вокруг ее шеи.

Мужчина, петлявший возле Тамары, потрясал рукой. Рукав лиловой куртки

сосборивался к локтю. Глухой, потому и неразборчивый голос мужчины звучал ритмично.

«Стихи начитывает?
– подумал Вячеслав.
– Охмуряет. А может, охмурил».

Что-то там Тамару не устроило на пути. Она подалась вбок и, повиляв среди березок,

пошла лицом на Вячеслава. Он пригнулся, упал в траву. Осенило: как Тамара притянула

его сюда с дороги, так и он притянул Тамару. Обрадовался всего лишь на мгновение.

Наткнутся на него - не оберешься стыдобы. Получится, будто подслеживал за ними. Пока

не поздно, притвориться надо. Лег и уснул. Мог ведь уснуть.

Зажмурился. Спит. А стыд не отпускает. Совестно стало, накалились щеки. Хрупанье

и пошелестывание опавших листьев мешало разбирать бубнежку баса. Но вот бубнежка