Лягушонок на асфальте (сборник)

– Дайте прекрасную машину.

– Дайте, дайте... Брюзга, Тамара, ваш товарищ. И вдобавок к сказанному - пусть будет

ему стыдно - демагог.

– Господин декан, уходите. Сегодня я не ручаюсь за себя.

– Совесть - смешно. Ревнивец вы, молодой человек. Совесть была в кодексе дуэли:

соперники вооружены. У вас ружье, я безоружен. И вы же на высотах совести,

гражданской и прочей.

Сам о том не ведая, Вячеслав держал двустволку в таком положении, которое спасало

его от преступления. Держи он ее дулами вперед, при сегодняшней своей

испсихованности саданул бы, наверно, в упор по декану, как стрелял в детстве из

пистоночного автомата.

Оскорбления, будто он брюзга и демагог, приготовили кисть правой руки к повороту

сверху вниз, а кисть левой к тому, чтобы она подхватила стволы. Все это не удалось бы

предотвратить, кабы не слова о кодексе дуэли.

Вячеслав воспринял от своего отца горестно-чуткое отношение к человеческой

беззащитности. В последние годы он не однажды страдал из-за беззащитности других

людей, а также из-за собственной беззащитности. Это и сработало в нем неуловимо и

прочно. Не то чтобы он разумом понял, чтов ы с т у п а л в роли неуязвимо сильного

человека. Кроме того, что в нем проявили себя самопроизвольно достоинство, честь,

справедливость, он еще ощутил и неловкость ситуации, а когда декан укорил его

«кодексом дуэли», почувствовал, что прискорбно виновен в ясной своей правоте, потому

что вооружен.

Декан не был труслив, никому не давал спуска, когда уязвлялся, и если отступал, то с

уверенностью, что победа на его стороне. Щеголеватой развальцей он прошел к бояркам,

набрал горсть ягод, поворотясь, сказал с издевательской занудливостью:

– Вас, молодой человек, клеймили благородством, коль вы позволяете мне перед

расстрелом полакомиться боярышником.

Картинность была в облике Григория Михайловича: лиловая куртка, горчично-желтая

водолазка, мулатская коричнева лица и сизые пряди гривастой шевелюры.

«Любит нарываться», - подумал Вячеслав не без уважения.

– Чем вас расстреливать: бекасинником, утятницей, глухариной картечью?

– Славик, неужели не надоело вздорить? Григорий Михайлович старше тебя. Знаешь,

как его уважают в институте! Ни с того ни с сего - раздор.

– Я предпочел бы медвежью пулю.

– Жакана у меня нет.

Мальчишкой Вячеслав ездил с Леонидом на тетеревиную охоту. Леонид отыскал

поляну, где прошлой весной токовали тетерева. Поправили скрад, залегли в нем перед

рассветом. Из той охоты Вячеслав вынес впечатление, что петухи балдеют в поединках из-

за самок, а самки тупо глазеют на битвы тетеревов, на их поражения, на их внезапную

гибель.

Едва Тамара, невозмутимо присутствовавшая, по крайней мере с виду, при том, как

Вячеслав зубатился с деканом, стала увещевать его, он вспомнил созерцающих тетерок, и

его забрала такая досада, что он выругался и побежал на дорогу.

Тамара постояла, виновато глядя на Григория Михайловича, приложила ладони к

сердцу, потом перевернула их и легонько двинула, словно оставила вместо себя нежность

и еще что-то дорогое, что не выразить жестом.

Вячеслав скоро сбавил шаг. Побрел по траве-мураве проселка, нервно перхая.

Тамара догнала его, вкрадчиво примкнула к боку, зацепилась пальчиками за плечо,

стала нашептывать, что нельзя же быть вечно злопамятным и нельзя раздувать в себе

подозрительность. Возможно, она привлекательна для Григория Михайловича не только

как студентка, но и как женщина, однако культура не позволит ему волочиться за ней, а

она совершенно безразлична к нему.

Перепады настроения, которые он воспринимал как температурные, привели

Вячеслава в состояние, определяющееся словом п е р е г о р е л . После купания в реке

он о х о л о н у л , но крутого душевного спада не испытал. А теперь ему, охваченному

безразличием, мнилось, что его душевные силы скачались до нуля. Надо было бы

отстраниться от Тамары, а он позволяет ей притираться к себе, и она уже не пальчиками за

плечо уцепилась - обхватила талию, и твердая ее грудь жжет спину под лопаткой, будто

каленый металлический шар.

К тому, что он безмолвствует, она относится, как к раскаянию. Раскаяние глушит

прежние обиды, заставляет обольщаться. Мужская натура только представляется

железной, на самом деле она пластилиновая. Назир - исключение. Он случаен в ее судьбе.

Родись она в Средней Азии - ужилась бы с Назиром. Усвоила бы восточное воспитание.

По крайней мере знала бы, что ее ожидает. Правильно тетя Устя говорит: «Не знамши

броду, кинулась в воду». Жизнь-то нужно знать, но как этого мало! Нужно знать себя. А

что мы можем знать о себе?! Возникает желание, и не догадываемся, откуда оно, для чего,

к чему приведет. И не противимся ему. А если и знаем, чем оно вызвано, и даже знаем, что

оно дурное, губительное, все равно не стремимся вырваться из-под его власти. Пьяницы

знают, что губят себя вином, а продолжают пить, и ничего желанней для них нет. Пьют и

тогда, когда их подкарауливает верная смерть. Мы думаем, что мы разумны. А мы

безрассудны. Как будто для того возникаем, чтобы испортиться и все вокруг подвергнуть

порче. Разве она сделалась лучше, окончив школу? Голубая стрекоза стала зеленой

гусеницей. Безбожница во втором поколении, скатывалась к магометанству.

Клятвопреступница... А кто она, если не клятвопреступница? Пообещала дождаться из

армии - дождись. Клятвопреступница, которую возмущают страдания жениха.

Исковеркала Славке армейские годы, а хотела бы, чтобы он по-прежнему воспринимал ее

как стрекозу, которой не коснулась и пылинка. Нелепо думать, что Славик молчит по