Лягушонок на асфальте (сборник)

Однажды встала, не собиралась вставать, а встала и пошла. Опамятовалась, когда чуть

дверь не отворила в комнату, где он находился.

У мамы день рождения. Стол чудесный! Все есть, чебуреки даже. Повеселились. Пели

«Хасбулат удалой...», «По Дону гуляет. .», «Брага ты моя, браженька...». Молодежь в

застольях поет новые песни. Как превратятся люди в семейных, детей заведут, так с

остальными охотно поют старинные песни, те же, в общем, какие поются столетиями.

Мама спустилась на крыльцо парадного гостей проводить. Отчим взялся мыть посуду.

Перемыть посуду сама хотела, толк от раковины отчима, он ко мне чуть не с плачем:

«Сжалься надо мной, Тамарочка».

Я психанула. Детскую дразнилку вылепила;

– Дурак-дурачино съел кирпичино.

– Сжалься.

– Ты отца моего пожалел?

– Закон любви.

– Нетушки, закон уничтожения.

Схитрил отчим или с самого начала это было на уме...

– Меня не жаль, над матерью смилуйся.

– Отомщу.

– Что мы могли с собой поделать?

– Несознательные нашлись!

– Чувство, Тамарочка, ведет, как машинист поезд. Разум, Тамарочка, в мягком вагоне

спит.

– Раз безвольные, убейте себя.

– Смилуйся, Тамарочка.

– Отец в психиатричке. Куда мне ехать?

– Во Фрунзе. К деду с бабкой. Ты их любишь?

– Нетушки. Нужно вам - вы и уезжайте.

Не могла уехать я от Славика. Он только из больницы выписался. До армии

оставалось месяц-полтора.

В Аблязово съездили мы со Славиком, у казашки в доме остановились. В комнате -

нары, покрытые кошмами. Спали мы с казашкой на этих нарах. Славик спал в сенях.

Казашка думала, мы близки со Славиком.

Однажды забрались на сеновал вместе. Целовались. Сказала ему по-английски: «Тэйк

ми». Он прыгать стал по сену, как циркач на батуте. От радости. Я ждала. Он прыгал,

прыгал, потом прогнал меня в дом.

Из Аблязова убрались поутру за два дня до срока. Шли пешкодралом. Славик сказал,

что у наших предков одной из высших черт любовного и семейного поведения была

выдержка. И сказал отцов афоризм: «Без выдержки нет нравственности. Ни в чем нет

нравственности без выдержки». Я спросила: «Почему тогда девчонки из нашей палатки

называли меня реакционеркой?» - «По мерзости».
– «Почему тогда на Западе, в Америке, в

Скандинавских странах происходит сексуальная революция? Не ошибаешься?» - «Вывеска

для простофиль». - «Только ты не простофиля». - «Томик, ты усвой: для крупных

подлостей и разложения придумывают заманчивую вывеску. Пакость подают под соусом

прогресса. Самый, мол, наисовременный прогресс, идейный-разыдейный: культурная

революция, сексуальная революция. А на поверку - убийство, распад». - «Почему ты

понимаешь, а миллионы людей повсюду будто бы не понимают?» - «Кто понимает, кто нет.

Кому на радость, кому на горе. Понимать одно, противостоять, бороться - другое. Люди

падки на соблазн, даже кровавый. Пример: Гитлер».

Невыносимо расставаться на годы, трудно выполнять обещание. Молодость склоняет

к одному, ум к другому. Как их примирить?

При Славике Кричмонтов гонялся за мной, тут, едва Славика забрали в армию, ловил

на каждом шагу. Все с дружбой. Уклонялась, уклонялась... Убедила себя: дружу ведь с

девчонками. Кричмонтов красотой, сложением идеальный. Посещали кино, танцы, вел

себя учтиво. К себе зазвал - набросился. Вырвалась. Назавтра зашел к нам как ни в чем не

бывало. С мамой и отчимом беседовал с легкостью парня, которого они знают с пеленок...

Повадился заходить. Мама говорит и никак не наговорится с ним. Отчим прямо

чугунеет. Ненависть. Восклицание у Кричмонтова: «Экстаз!» От восклицания отчим

вздрагивает. Однажды отчим на туфли маме подковки привинчивал. Кричмонтов все:

«Экстаз!» Отчим вдруг зажал отвертку, как финку: «Прекрати штамповать!» Кричмонтов в

его сторону глазом не повел: нет отчима, не было, не будет.

Ушел Кричмонтов, мама с отчимом поссорилась. Мальчик запанибрата, но умничка,

элегантен. Разумеется, циник. Но гость. Нельзя обрывать. Отчим свое: «Правильно

оборвал. Франт и шваль, и нечего его привечать».

Кричмонтов приходит - отчим чугунеть. Он уходит - ссора. Я стала поддерживать

маму, отчим начал поздно возвращаться из своего прокатного цеха, странно именуемого

среднесортным. Кричмонтов в мою комнату, мама - к себе. Условия для встречи создает.

Кричмонтов и у нас осмелел, но не тут-то было. Женщина ему нужна. Пусть поищет в

другом месте. Других мест много, да все не те.

Заходит реже. Держусь зажато. Не заходит - иногда реву.

Славик, Славик, что происходит со мной?

Шурлин на первом же уроке в десятом классе вредничал. При росте 150 сантиметров

мстительности на пятерых мужчин баскетбольного роста. Прозвище - Карла-Чуварла.

Вдовый. Жена покончила с собой. Карла-Чуварла, наверно, допек?

Родители бушуют. Докатятся до развода. Кричмонтов, чтобы «подсадить» меня, водит

мимо наших окон архитекторшу из городского управления, очень изящную.

Убегу.

Продала свои брюки, польские, коричневые, с перламутровой игрой, за пятьдесят

«рэ». Продала две шерстяных «лапши» по пятнадцать. Купила билет на поезд.

На рассвете открыла дверь. Отчим чутко спит. Не услыхал. В письмах долго

удивлялся, что не услыхал. На вокзале из окна следила: хватятся - приедут.

Проспали.

В пути писала маме письмо. Целую тетрадку исписала. Вагонные мужчины шутили:

милому строчу письмо.

Ухаживали они за мной! Есть заставляли, орехи кололи, мороженое чуть ли не на

каждой станции притаскивали. Чеченец Везирхан, правда старый, 27 лет, увивался.