Лягушонок на асфальте (сборник)

словно зубилом вырублен из чугуна.

– Не помнишь меня?
– спросил отец.

У окна, держа на спицах шерстяное рябиновое вязанье, сидела молодая

полная женщина. Щеки алые, как будто она только что отошла от раскаленной

докрасна плиты. Шея до того свежа, что заметно ее мерцанье.

– Где упомнить? Игорешке пять доходит. . Сколько тебе, Машенька, было,

когда он уехал от вас?

– Мама говорила - три.

– Вот и упомни тебя.

Маше стало жалко мать: бледная, верней желтая, усталая, пожилая. Ей вдруг

захотелось бежать, бежать из этого дома и никогда сюда не возвращаться. Но она

сдержала себя. А отец сказал:

– Крохой, Маша, ты страшненькая была. Не гадал, не думал, что ты

выправишься... Красавицей сделалась! Лиза, скажи, а?!

– Ты бы не внушал дочке, чего не нужно. Возьмет да вберет в голову что-

нибудь такое. Рано ей собой любоваться. Ой, что же мы, Машенька, и не

спросим, как ты добиралась.

– До Домодедова на самолете Ил-18.

– И не забоялась?

– Не. С аэродрома до Москвы электричкой. До вас на тепловозе.

– Вот и ладно. Только надо было известить... Встретили бы. Такси взяли.

– Я люблю ездить на пешкомобиле.

Константин Васильевич, застенчиво смотревший на дочь, улыбнулся.

– Самый надежный транспорт.

Он потер о вельветку руку и словно положил на воздух перед Машей.

– С приездом, девочка.

Потянул было дочь к себе, но вдруг насупился, затоптался на месте.

Немного погодя поднес ее ладонь к глазам, углядел на ней белый зигзаг и

вздохнул:

– Так и осталась метка. Знаешь, от чего?

– Мама рассказывала.

Однажды Маша (было ей годика полтора) несла в тонком стакане воду,

чтобы полить на балконе цветы, упала. Отец собирался на охоту, бросился на

крик, увидел, кровь бьет из ручонки, перехватил запястье шнуром, в охапку ее и

бежать в больницу. Был в болотных сапогах, а бежал как олень. На охоту,

конечно, не поехал. И шибко переживал, пока не зажила ладошка.

Рассказ про этот случай мать заключила возмущением:

– И все-таки бросил!
– И, сникая, недоуменно спрашивала саму себя: -

Почему люди меняются?

– Машенька, - сказала Лиза, - ты давай полезай в ванну. Освежишься с пути.

Мы тем временем кое-что сообразим.

Моясь, Маша слышала беготню в квартире и хлопанье дверей. Посмеивалась

над собой: «В честь моего приезда готовится прием. Не хватает только

Георгиевского зала, правительства и космонавтов».

Ей нравилось сиянье широконосого крана, вода, колебания которой

отражались скаканьем зайчиков на стенках ванны, и собственное тело; оно было

легкое, золотеющее от чуточного загара; она рассматривала его, гладила,

чувствовала, как собственный взгляд и эти поглаживания вызывают волнение,

сопровождающееся желанием сжаться в комочек.

Возле двери в комнату ее встретил мальчуган. Он держался за плитку

шоколада, торчавшую из кармана распашонки. Маша догадалась, что это

Игорешка. Подняла его и, заслоняя им лицо, вошла в комнату.

Отец забрал у Маши брата и сказал:

– Не бойся, рабочий класс не сглазит тебя. Сглаз лишь в деревне случается.

Да, Лиза?

Люди, находившиеся в комнате, засмеялись. Наверно, вспомнили какую-то,

рассказанную Лизой, историю про сглаз. Корабельников предполагал, что жена

рассердится, и, когда она ткнула его в бок, охнул и засеменил вокруг стола. Все

опять засмеялись.

Маша села рядом с Лизой, и та объяснила ей, что у них всегда весело

дурачатся в компаниях.

Отчим не любит компаний. Особенно дома. Сходит к магазину, с кем-нибудь

раза три «нарисует» бутылку и припрется чесать кулаки. Хотела сказать об этом

Лизе, но передумала.

Отец поднялся и предложил выпить за Машу.

Гости - подъездные соседи Корабельниковых - загудели, закивали, одобряя

тост. Рыжий худющий машинист коксовыталкивателя Коля Колич - так называла

его Лиза - подошел к Маше со складным алюминиевым стаканчиком,

наполненным водкой.

– Головастая молодежь растет. И ты, должно, толковая. За тебя и за всю

молодежь. Чтобы не выпала на вашу долю война, как на нашу с твоим отцом.

Маша чокнулась с Колей Количем, с отцом, с Лизой и с теми женщинами и

мужчинами, кто дотянулся до ее рюмки. Пить не стала - приложила губы к

рубчатому стеклянному боку. Коля Колич похвалил ее за это и стал

высказываться: дескать, обвиняют современную молодежь, что она пьет, а она

пьет, да не вся - тому примером Константина Васильевича дочка.

Впервые Маша казалась себе взрослой. Никогда раньше не устраивались

ради нее застолья.

Отец следил, чтобы Маша ела. Подкладывал свежих огурчиков, красновато-

перечного карбоната, нарезанного тонкими пластиками, сазаньей икры, которая

похрустывала на зубах рыжими поджарками.

Интересно, если б сейчас рядом сидел Владька, ухаживал бы он за ней? Куда

ему? Галуа... А кто такой Галуа? Надо посмотреть в энциклопедии.

Тут Лиза обнаружила, что Игореша давеча, в коридоре, не отдал сестре

шоколад. Она принялась его журить, но Маша выручила: соврала, что у нее

отвращение к шоколаду.

– Она к шоколадкам не привыкла, - внезапно по-взрослому заявил

пятилетний Игорешка.

Пили часто, как бывает, когда приятный повод и гости дружны и веселы.

Тосты говорили то Коля Колич, то его жена - вахтерша с металлургического

завода, сидевшая за столом в черной суконной гимнастерке.

Тост за знакомство Маши с батькой и Елизаветой. Тост за то, чтобы не

забывать родителей. Про себя Маша добавила: «Чтоб отцы не бросали детей».