Лягушонок на асфальте (сборник)

Чтоб снижались цены на продукты и товары. Чтоб уладилось с китайцами.

Константин Васильевич отяжелел, сами собой смыкались веки: пять смен

отработал в ночь.

Маша сочувственно спросила его:

– Не пора ли тебе поспать?

– Правильно, - сказала Лиза.
– Чего перемогаться? Отдохни. Вечером пойдете

с дочкой на море. Игорешку захватите. Я хозяйством займусь.

Маша не надеялась, что он пойдет спать. По Железнодольску знала: никто из

мужчин не ложится спать, пока в компании не выпивается подчистую вся водка,

а другую уже негде или не на что купить. И велико было ее удивление, что он не

оскорбился, не стал куражиться, не взглянул на початые емкости с

поблескивающей дрожащей «Столичной» и даже сказал:

– Ты меня, дочка, не суди. Уходила меня ночная смена.

– Укатали сивку крутые горки, - сказал Коля Колич и прибавил, весело

повысив голос: - Жизнь, жизнь, хоть бы ты похудшела.

– Иди, папа, иди.

– Лишний раз убедился - сознательный у нас род. Раскопаю, что за

прабабушка с прадедушкой заквасили в нашем роду эту линию, обелиск

поставлю.

Смеясь, Лиза ткнула мужа в плечо.

– Иди, обелиск.

Маша отодвинула стул, чтобы отец мог пройти между столом и комодом в

детскую. Опять удивилась, почему создалось у матери впечатление, что

он лесина.

– Мама все твердила: ты во какой!
– она вскинула над собой руку.
– Почему?

– Усадка произошла. Старые растут в землю, молодые - в небо. И женился на

низенькой. Подлаживаюсь. Пропорцию надо соблюдать.

Место Константина Васильевича попеременке занимали гости. Первым

подсел к Маше Коля Колич. Тем, что был прост - весь на виду до самого

донышка души, он сразу понравился ей. Коля Колич спросил, думает ли Маша

учиться после десятилетки. Маша собиралась учиться, только пока не решила -

в каком институте. Коля Колич огорчился.

– Я-то подумал - пойдешь на завод. Биметаллическую сетку, к примеру,

ткать, стерженщицей у электрической печи...

Перед тем как увести Колю Колича на прежнее место, охранница в черной

суконной гимнастерке попросила Машу не судить его за докучливость и с

гордостью промолвила:

– Он у меня патриот рабочего класса!

Потом к Маше подсаживались асфальтоукладчица с ладонями, смазанными

зеленкой, слесарь электровозного депо, водопроводчик из доменного цеха,

аккумуляторщица, мотористка транспортера. Они расспрашивали Машу о ней

самой, о матери, про отчима, охотно рассказывали о своем производстве, о себе,

о родственниках. Интерес, который они испытывали к Маше, к ее окружению и

к тому, что занимало ее и это окружение, их добросердечность и откровенность

так трогали ее, что она чуть не заплакала. Из взрослых такой по-родному

пристальный интерес ко всему, чем она жила, проявляли в Железнодольске лишь

мать да англичанка Татьяна Петровна. Конечно, было бы иначе, если бы у Маши

выдавалось побольше времени, когда бы не надо было бояться, что не успеешь

приготовить уроки, убрать в квартире, сварить обед, помочь матери в

гастрономе, и если бы отчим знался с хорошими людьми и разрешал Маше

наведаться к соученицам домой. Стоило Маше забежать к подружке, поболтать с

ней да посмотреть телевизор или послушать ее игру на пианино, отчим

обязательно узнавал об этом, изводил мерзким словом «похатница».

Когда отец проснулся, гости уже разбрелись. Он, Игорешка и Маша

спустились по улице Верещагина к зеленому дебаркадеру и поднялись на второй

этаж, в ресторан.

Ни угла суши, который бы назывался стрелкой, ни грузового порта, над

которым бы, обратив друг к другу клювастые головы, замерли краны, словно

думая о чем-то печальном и важном, ни плавучих вокзалов, откуда водой можно

доехать до двух морей, - ничего такого в родном городе Маши не было.

В ее городе есть только пруд. Правда, огромный. Но плавают по нему лишь

ялики, каноэ, байдарки, скутера, катамараны, яхты. Единственный кораблик -

однопушечный катер, принадлежащий морскому клубу, - все время стоит на

приколе.

В открытые окна ресторана толкался ветер. Шторы, сшитые из капрона,

плескались, как рыбы хвостами.

Поднимет Маша глаза, посмотрит в окно, и все ей видится точно сквозь

тонкий туман: теплоход, рулящий к причалу, зыбь речного простора, длинная

деревня на том берегу. Потом вдруг начинает чудиться, что все это во сне и

стоит пробудиться, как возникнет комната, где она ночует на раскладушке,

втолкнутой меж стальными синими кроватями, принадлежащими сестре и

матери Хмыря.

Зажмурится Маша, отвернется от окна и тотчас с горькой решимостью

распахнет веки. Сон так сон. И ее сердце екнет от радости. Перед ней отец в

футболке, зашнурованной на груди. Он наливает пиво из витой бутылки. Слева -

Игорешка, уплетающий мороженое. Он уже уплел три ядра пломбира -

малинового, черничного, сливочного. И опять ему принесли три ядра.

Если бы отец не уехал от них с мамой, то он бы водил Машу в кафе-

мороженое на проспекте Металлургов. А так она бывала в кафе-мороженом

редко: в праздничные дни, когда мать давала ей по рублю.

Отец заказал Маше осетрину на вертеле. И теперь Маша, выдавившая по его

совету сок из лимона на кусочки осетрины, ела, растягивая удовольствие. От

лимонного сока и забористого соуса сушило в горле. Томила жажда. Словно

пришлось долго играть в баскетбол. А тут еще Игорешка брал ладошками бокал

и пил брызгучий апельсиновый напиток.

Перед ней стояла бутылка с напитком, но она не открыла ее, мечтая погасить

жажду гладким, ароматным, студеным пломбиром. Отец тянул пиво и оглядывал