Лягушонок на асфальте (сборник)

Она сказала Владьке, что напрасно он искал ее, к отцу она все равно не

пойдет. Он ее оскорбил, поэтому она сядет на товарняк и уедет. Владька кивнул:

дескать, он понял ее и не удерживает. Она глядела, как он уходит, и было у нее

впечатление, что он странный, возможно, даже равнодушный человек.

Ехать Маше расхотелось: представила себе ночь, холод, ветер, оглушающий

ход товарняка, но все-таки пошла на вокзал. Пассажирский поезд на Москву

отправлялся далеко за полночь. Решила ехать на нем. К дивану, на который села,

чтобы скоротать время, подошел мужчина с усиками. Манерно поклонился.

– Могит босточный человэк сесть рядом вами?

Он был выпивши и притворно коверкал речь.

– Прочь!
– крикнула Маша. Так однажды крикнула англичанка Татьяна

Петровна, когда возле нее и Маши, улыбаясь, остановился пьяный пижон.

– Босточный человэк - деликатный человэк, - гордо промолвил мужчина и

торопливо ретировался.

Она развеселилась, но скоро ей стало страшно: погаже еще «фрукт» может

попасться в дороге.

Она пригрелась к спинке дивана, думая о минувшем дне. И тут появился

Владька, хмуро махнул ей рукой от междугородного телефона-автомата, и она

встала и поплелась к нему. Поравнявшись с той березой - темные ромбы на

белой коре - где в кругу велосипедистов впервые увидела Владьку, Маша

предупредила его, что ночевать к отцу не пойдет, и он, не оглядываясь, кивнул и

обещал устроить ее у своих родственников.

У «французов», конечно, знали, что она сбежала. Может, они и надоумили

Владьку вернуться за ней? Все они высыпали в прихожую. Она перетрусила:

сейчас начнут совестить. Но, к ее изумлению, никто и не заикнулся о том, что

произошло. Были приветливы, особенно смуглая, миниатюрная Наталья

Федоровна. Она выпроводила из кухни всех, даже Владьку, заставила Машу

выпить кружку молока и уложила в комнате, где стояли два раскладных кресла и

секретер, а на стенах висели огромные фотопейзажи с деревьями и реками. И

совсем она не походила на бывшую миллионершу. Разве что халат на ней был

очень дорогой: из какой-то эластичной ткани с нежными розовыми, как у

шиповника, цветами.

Рано утром Машу разбудила Лиза. Из-за Лизы выглядывал суровый

Игорешка. Лицо у Лизы осунулось, поблекло. Должно быть, не спала ночь. Лиза

отдала Маше ключи, умоляла ее не дурить. Маша оделась и украдкой

выскользнула из квартиры. Возвратилась на улицу Верещагина. Вспомнила

родной Железнодольск. Он представлялся ей как что-то давнее, однажды

виденное и нечетко осевшее в памяти. Это обеспокоило ее. Но еще сильней

встревожило то, что и мать, и учительница Татьяна Петровна, и Митька

Калганов казались какими-то призрачно-зыбкими пятнами, словно никого из

них уже не было на свете.

В комнатах была чистота. Убрала, конечно, Лиза, пока они вчера ужинали на

дебаркадере.

Дома уборка квартиры лежала на Маше. Сейчас бы она уже возила тряпкой

по полу, чтобы отчим не цеплялся к ней за завтраком и не обзывал грязнулей.

Очень это было непривычно, что чистоту в комнатах навел кто-то другой, и в

сердце Маши из-за случайной праздности возникло чувство вины.

Она пересилила эту непрошеную вину: безделье ее гостевое, законное. И

весело вспомнила, как Владьку корежило ее вопросничество.

«Тютя ты тютя! Слишком культурно ты рассуждаешь. Мама с папой

служащие. Какие-нибудь экономисты-финансисты сюсюкают: «Владичка-

гладичка...» Вот ты и сделался тютей. А я жизнерадостная. И хочу быть

выдумщицей. И хочу задавать вопросы. А ты влюбишься в меня. И будешь

ходить за мной, а я буду подсмеиваться над тобой».

От избытка чувств она попрыгала по комнате, проверяя, нет ли в углах

паутины. Потом поставила варить картошку в мундире. Ничего вкусней все-таки

нет. Та же осетрина на вертеле быстро надоест, а картошка в мундире - никогда.

Сегодня не завтрак - объедение: к картошке стрелки лука, холодное молоко,

черный хлеб.

Накрывая на стол, она пела «Аве, Мария», подражая Робертино Лоретти. В

квартиру вошел отец и замер. Маша будто не слыхала, что он пришел, стала петь

громче: пусть слушает. Он долго оставался в прихожей после того, как она

кончила петь и сливала из кастрюли зеленоватую, терпко парящую воду.

В кухне он сказал ей, что его мать была песельницей и способность у Маши,

стало быть, от нее, от бабушки.

Озабочен, даже словно бы пришиблен.

Он сказал, что встретил Колю Колича в подъезде. Коля Колич ходил в

подвальчик выпить пива. Туда же ходил отметиться машинист двересъемочной

машины с их блока коксовых печей, отработавший ночную смену. Он и сообщил

Коле Количу, что старший мастер Трайно, временно исполняющий обязанности

начальника блока, сорвал утром со стенда стенную газету.

Корабельников с неприязнью относился к Трайно, потому что больше всего,

подобно своим товарищам, почитал в человеческих отношениях правду,

непреднамеренность в поступках, скромность. Трайно же скрытничал, хитрил.

Важничая, он высоко драл голову, поворачивал ее вместе с туловищем.

Изображал перед собеседником, будто бы он сосредоточенно мыслит.

Вчера на пути к морю Корабельников пообещал сводить Машу в

краеведческий музей. После встречи с Колей Количем он раздумал идти в музей.

Отказаться от обещания стеснялся. В кои-то лета свиделся с дочкой и вдруг

уйдет в цех, оставив ее на собственное попечение. Однако вместе с тем он не

мог подавить нетерпения, ему хотелось встать и - на трамвай, от проходной, по

заводу, бегом, разыскать Трайно и потребовать, чтобы он вывесил газету.

Он сказал об этом дочери.