Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
Было время, когда Маша редко заходила в гастроном и стыдилась того, что
ее мать грузчица, и однажды из-за этого сильно опозорилась перед англичанкой
Татьяной Петровной. Англичанка была классной руководительницей Маши и
жила в их доме, в том же подъезде и на той же лестничной площадке.
Клавдия Ананьевна и Татьяна Петровна даже как бы немножко дружили.
Клавдия Ананьевна сообщала ей через Машу, когда выкинут гречку, копченую
колбасу, исландское филе из трески или что-нибудь деликатесное,
апельсинов, консервированной налимьей печени, арахиса, маковок и трюфелей.
Англичанка не оставалась в долгу перед Клавдией Ананьевной. Мирила ее со
свекровью и окорачивала Хмыря. При ней он становился смирненьким.
Образованная, что ли? А может, потому, что ее муж работал в газете.
Татьяне Петровне почему-то вздумалось, чтоб каждый ученик написал по-
английски, кем работают его мать и отец.
Маша надеялась, что дадут звонок на перемену, покамест дойдет до нее
очередь говорить. Но Татьяна Петровна вдруг решила спрашивать третий ряд и
начала с последней парты, где сидели Митька Калганов и Маша. Митьке что? У
него отец начальник монтажного управления в тресте «Уралстальконструкция»,
а мать солистка хоровой капеллы.
– У меня отца нет, - сказала Маша по-русски.
– Верней, есть. Но он в другом
городе.
– И по-английски: - Май фазер из э машинист.
– И снова по-русски: - Он
машинист загрузочного вагона на коксохиме. Отчим тоже работает на
коксохиме. Я, правда, не знаю кем. Знаю только - в каком-то фенольном
отделении. И что работа там вредная.
– А кто твоя мать, Корабельникова?
– Если у тетеньки из фенольного родится ребенок и она будет его кормить
грудью, то он умрет к шести месяцам. Поэтому почти у всех тетенек из
фенольного дети растут искусственниками. Кормилицу ведь не найдешь.
Кормилицы были только при царизме.
Маша знала, что у нее удивительные волосы. На свету они пепельно-
серебристые, в сумерках голубые, в темноте синеют, как морская волна (это по
словам Митьки Калганова, ездившего в Керчь).
Она наклонила голову так, чтобы волосы закрыли левую половину лица,
чуточку постояла, предполагая, что класс и англичанка любуются ее волосами, и
села.
– Что же ты не сказала, кем работает твоя мама?
– Вы же знаете.
– Чувство меры, Корабельникова!
– Май мазер из эн экаунтэнт.
– Кто, кто?
– И всегда-то, Татьяна Петровна, вы меня переспрашиваете. Не буду
повторять.
– А, ты стыдишься, что твоя мама грузчица. Сегодня ты стыдишься, что она
грузчица, завтра будешь стыдиться родства с ней. Древнегреческий поэт Гесиод
сказал: «Труд никакой не позорен. Праздность позорна одна». Почти три тысячи
лет прошло впустую для таких, как ты.
Мать таскала в рогожных кулях вилки белокочанной капусты. Маше не
терпелось,
чтобы мать быстрей прочитала письмо, которое она получила ототца. Она не дала матери взять очередной куль и сама подладила под него плечо,
сунув ей в карман конверт, с которого глядел улыбчивый космонавт Попович.
В подвале, куда Маша, дрожа от натуги, притащила куль и где задержалась,
унимая дыхание, мать подошла к ней и заплакала. Обиделась, наверно, что
Маша рада отцовскому приглашению приехать на каникулы? В прошлом,
позапрошлом и позапозапрошлом году, когда Маша не поехала в гости к отцу,
мать внушала ей, что она должна его простить и навещать, несмотря на то, что
он ни с того ни с сего оставил их и сбежал. На этот раз она стала укорять ее в
неблагодарности.
– Он тебя только на ножки поставил, а я тебя вон какую лесину выходила!
Маша расплакалась, порвала письмо, кинулась из подвала вверх по бетонной
лестнице. На душе было почти так же бессолнечно, как зимой, когда сидела в
кузове грузовика возле гроба маминого брата. Он был зоотехником, заблудился в
буран и погиб вместе с конем. Дядя был умным и добрым: видя нехватки в их
семье, сам покупал Маше одежду. Тогда, в гремучем грузовике, ей казалось, что
все радости позади. И теперь что-то похожее. Счастье? У кого-то будет, у нее -
нет. Желания? Лучше ничего не желать.
Из магазина Клавдия Ананьевна пришла в сумерках. Маша играла в
бадминтон с Митькой Калгановым. Играла, как он сказал, индифферентно. Ну и
что - индифферентно? Все равно. Бадминтон? Бессмыслица. Проигрыш и
выигрыш - тоже.
– Доченька.
– Митьк, бей.
– Матушка тебя зовет.
– Бей!
«Матушка». Идет. Станет ластиться. Безразлично, что она будет
нашептывать и чем оправдываться. И совсем не жалко, что она усталая.
– Дочура, я отбила телеграмму. Пришлет на дорогу, сразу и поедешь. Деньги
просила на главпочту. Скажем отчиму: ты едешь в Юхнов к моей маме. Мол,
городишко там уютный. Заводов нету. Кругом леса и реки. Да смотри не
проговорись. А то Евгений Лаврентьевич... кто его знает, как он на это поглядит.
– Мать побрела к парадному.
До чего же она умаивается за день, милая мамка! До чего же стары на ней
тапочки! Треснули в запятниках, прошмыгались на подошве.
Маша бросила Митьке Калганову ракетку. Догнала в подъезде мать.
Целовала так долго, что та даже рассердилась.
– Вот лань. Голова закружилась.
Когда она стала учиться в школе, то послала бабушке письмо: просила
прислать карточку отца.
Бабушкино письмо вытащил из почтового ящика Хмырь. Он вышагнул в
прихожую, где Маша, скинувшая пальто, расправляла банты на косичках, и
поднес к ее лицу фотографию.