Лягушонок на асфальте (сборник)

Было время, когда Маша редко заходила в гастроном и стыдилась того, что

ее мать грузчица, и однажды из-за этого сильно опозорилась перед англичанкой

Татьяной Петровной. Англичанка была классной руководительницей Маши и

жила в их доме, в том же подъезде и на той же лестничной площадке.

Клавдия Ананьевна и Татьяна Петровна даже как бы немножко дружили.

Клавдия Ананьевна сообщала ей через Машу, когда выкинут гречку, копченую

колбасу, исландское филе из трески или что-нибудь деликатесное, вроде

апельсинов, консервированной налимьей печени, арахиса, маковок и трюфелей.

Англичанка не оставалась в долгу перед Клавдией Ананьевной. Мирила ее со

свекровью и окорачивала Хмыря. При ней он становился смирненьким.

Образованная, что ли? А может, потому, что ее муж работал в газете.

Татьяне Петровне почему-то вздумалось, чтоб каждый ученик написал по-

английски, кем работают его мать и отец.

Маша надеялась, что дадут звонок на перемену, покамест дойдет до нее

очередь говорить. Но Татьяна Петровна вдруг решила спрашивать третий ряд и

начала с последней парты, где сидели Митька Калганов и Маша. Митьке что? У

него отец начальник монтажного управления в тресте «Уралстальконструкция»,

а мать солистка хоровой капеллы.

– У меня отца нет, - сказала Маша по-русски.
– Верней, есть. Но он в другом

городе.
– И по-английски: - Май фазер из э машинист.
– И снова по-русски: - Он

машинист загрузочного вагона на коксохиме. Отчим тоже работает на

коксохиме. Я, правда, не знаю кем. Знаю только - в каком-то фенольном

отделении. И что работа там вредная.

– А кто твоя мать, Корабельникова?

– Если у тетеньки из фенольного родится ребенок и она будет его кормить

грудью, то он умрет к шести месяцам. Поэтому почти у всех тетенек из

фенольного дети растут искусственниками. Кормилицу ведь не найдешь.

Кормилицы были только при царизме.

Маша знала, что у нее удивительные волосы. На свету они пепельно-

серебристые, в сумерках голубые, в темноте синеют, как морская волна (это по

словам Митьки Калганова, ездившего в Керчь).

Она наклонила голову так, чтобы волосы закрыли левую половину лица,

чуточку постояла, предполагая, что класс и англичанка любуются ее волосами, и

села.

– Что же ты не сказала, кем работает твоя мама?

– Вы же знаете.

– Чувство меры, Корабельникова!

– Май мазер из эн экаунтэнт.

– Кто, кто?

– И всегда-то, Татьяна Петровна, вы меня переспрашиваете. Не буду

повторять.

– А, ты стыдишься, что твоя мама грузчица. Сегодня ты стыдишься, что она

грузчица, завтра будешь стыдиться родства с ней. Древнегреческий поэт Гесиод

сказал: «Труд никакой не позорен. Праздность позорна одна». Почти три тысячи

лет прошло впустую для таких, как ты.

Мать таскала в рогожных кулях вилки белокочанной капусты. Маше не

терпелось, чтобы мать быстрей прочитала письмо, которое она получила от

отца. Она не дала матери взять очередной куль и сама подладила под него плечо,

сунув ей в карман конверт, с которого глядел улыбчивый космонавт Попович.

В подвале, куда Маша, дрожа от натуги, притащила куль и где задержалась,

унимая дыхание, мать подошла к ней и заплакала. Обиделась, наверно, что

Маша рада отцовскому приглашению приехать на каникулы? В прошлом,

позапрошлом и позапозапрошлом году, когда Маша не поехала в гости к отцу,

мать внушала ей, что она должна его простить и навещать, несмотря на то, что

он ни с того ни с сего оставил их и сбежал. На этот раз она стала укорять ее в

неблагодарности.

– Он тебя только на ножки поставил, а я тебя вон какую лесину выходила!

Маша расплакалась, порвала письмо, кинулась из подвала вверх по бетонной

лестнице. На душе было почти так же бессолнечно, как зимой, когда сидела в

кузове грузовика возле гроба маминого брата. Он был зоотехником, заблудился в

буран и погиб вместе с конем. Дядя был умным и добрым: видя нехватки в их

семье, сам покупал Маше одежду. Тогда, в гремучем грузовике, ей казалось, что

все радости позади. И теперь что-то похожее. Счастье? У кого-то будет, у нее -

нет. Желания? Лучше ничего не желать.

Из магазина Клавдия Ананьевна пришла в сумерках. Маша играла в

бадминтон с Митькой Калгановым. Играла, как он сказал, индифферентно. Ну и

что - индифферентно? Все равно. Бадминтон? Бессмыслица. Проигрыш и

выигрыш - тоже.

– Доченька.

– Митьк, бей.

– Матушка тебя зовет.

– Бей!

«Матушка». Идет. Станет ластиться. Безразлично, что она будет

нашептывать и чем оправдываться. И совсем не жалко, что она усталая.

– Дочура, я отбила телеграмму. Пришлет на дорогу, сразу и поедешь. Деньги

просила на главпочту. Скажем отчиму: ты едешь в Юхнов к моей маме. Мол,

городишко там уютный. Заводов нету. Кругом леса и реки. Да смотри не

проговорись. А то Евгений Лаврентьевич... кто его знает, как он на это поглядит.

– Мать побрела к парадному.

До чего же она умаивается за день, милая мамка! До чего же стары на ней

тапочки! Треснули в запятниках, прошмыгались на подошве.

Маша бросила Митьке Калганову ракетку. Догнала в подъезде мать.

Целовала так долго, что та даже рассердилась.

– Вот лань. Голова закружилась.

Когда она стала учиться в школе, то послала бабушке письмо: просила

прислать карточку отца.

Бабушкино письмо вытащил из почтового ящика Хмырь. Он вышагнул в

прихожую, где Маша, скинувшая пальто, расправляла банты на косичках, и

поднес к ее лицу фотографию.