Лягушонок на асфальте (сборник)

– Какая при Ксеньке выпивка? Все равно что езда с ограничителем.

– Уважь, дочь, пусть выпьет.

– Нет и нет. Ты пьешь да только краснеешь и сроду не качнешься. Леонид

куреанок: раз - и сварился.

Возмущенный Камаев налил в стакан водки, залпом выпил.

– Сын вернулся. Плясать надо!
– сказала Ксения.
– У парня организм гудит.

Так уж, думаешь, женится на ней. Сгонит кровь... У них не как у нас. Чего мы не

смели, им как воды напиться. Хоть ты голову расшиби, им нашего не внушить.

Укорачивай не укорачивай - пустой укорот. Создалось, и катится, и ничего не

сделаешь.

– Хватит ораторствовать, дочь. Вещунья выискалась. Леонид, ты прищеми

Ксеньке язык. По-капитулянтски высказалась. Про бессовестность разве так

судят? Ых, зима-лето!

3

Камаев не надеялся, что Вячеслав быстро вернется, но решил не

откладывать с ним разговор и лег на диване в детской комнате. Подтолкнул под

затылок ладонь.

Дверь на балкон была открыта, ветер пошатывал сетчатую занавеску, ее

тенью накрывалом л а д ш е н ь к о г о - так Устя и Камаев называли между

собой последыша Васю.

Вася лежал голенький, одеяло в ногах. И что за человек?! Младенцем, как ни

увязывали, распеленывался. Распеленается, с тем и уснет. Чуть подрос - одеялом

стали укрывать, с того времени и спит голенький. Сегодня лег совсем недавно, а

уж сбрыкал одеяло.

Камаев укрыл Васю и подумал, что и этот сын, повзрослев, тоже

превратится в парня, для которого какая-нибудь девка-гулена будет роднее

родителей.

Вася вдруг заерзал и крикнул:

– Ширну-мырну, где вымырну?

Вчера вечером, когда купались на Соленом озере, Вася подплыл к нему

веселыми саженками.

– Лешки Темкина отец - вредина. Он на своего отца говорит: «Навязался ты

на мою шею, старый кочан». И еще он говорит дедушке Герасиму: «Больно

много сладкого лопаешь».

Камаев улыбнулся. Славный Вася мальчуган. Задержать бы его подольше в

детстве... Неужели, когда он вырастет, люди не станут сознательней?

Вскоре в спальню вошел Вячеслав. Он огляделся и заметил, что отец не

спит. Не осмеливался заговорить, мучительно покачивал туловищем. За этой

маетой Камаев угадывал растерянность, мольбу, отчаянную решимость и сейчас

объяснял поведение Вячеслава не черствостью, а тем сложным чувством,

которое сын уже нес в себе до его прихода: Устя, нет сомнения, рассказала, как

он относится к Тамаре. Да, да, он настроен непримиримо, не сможет не быть с

нею непримиримым.

– Что случилось, папа?

– С тех пор целая эпоха прошла

– Эпоха кого, чего?

– Раньше она была девчонкой.

– Женщина - страшно, что ль?

– Для тебя страною. И для меня, поскольку я тебе не чужой.

– Тамара не изменилась.

– Не глупи.

– Изменилась, верно. Она все просматривает через то, что у нее дочь.

Благородное изменение, пап! Золото платиной не испортишь.

– Веками у нас в России честь девушки была великим достоинством. Ежели

девушка до свадьбы уронит честь - ославят, покарают. Жестоко? Зачастую нет. И

в парнях высоко ценилась нравственность, их жучили за плохое поведение.

Короче, стыд был у девушек и парней. Он прививался с детства. Народ охранял

свое здоровье, даже, уверен, - будущее. Распутство губит народ. Римлян

возьми... У них были и другие пагубы... Но разврат был не последней причиной,

почему великий Рим улькнул, как под лед.

– Не надо вдаваться в историю, пап, мы плохо ее знаем. Смешновато, что ты

примеряешь наш с Тамарой случай к истории.

– История составляется из отдельных случаев.

– Женюсь я на Тамаре или не женюсь, история и ухом не поведет. От этого

ничего не изменится в обществе.

– Любое человеческое действие что-то изменяет, К собственным поступкам

и к поступкам вокруг нас нельзя относиться без серьезности.

– И без юмора.

Камаев рассердился: сын наверняка согласен с ним, а хорохорится,

насмешничает, иначе и не воспринимает его тревогу, как обычный

воспитательный момент.

В душе у Вячеслава уже перегорело то, о чем толковал отец. Встреть его

отец несколько часов назад, заговори об этом, он бы нашел в нем рьяного

сторонника и обвинителя, но теперь Вячеслав смотрел на прошлую и недавнюю

ненависть к Тамаре, как на небо, которое ветер очистил от мрачных туч, и

хотелось, чтобы оно долго оставалось свободным и ясным. Правда, споря с

отцом, Вячеслав испытывал смущение: так легко отступиться от строгих

представлений, утвердившихся в нем после Тамариной измены, да еще и

ломиться против них. Но чем резче он сознавал противоречие своего поведения,

тем большее неприятие испытывал к мыслям отца. И все-таки главным в

настроении Вячеслава было не это, а то, что он сумел скрутить в

себе к о н я т к и н с к о е , что простил Тамаре и что скоро она вся будет его, а

потому, какими бы мудрыми и высокоморальпыми ни были настояния отца, он,

Вячеслав, ни от чего сиюминутного не отойдет: ведь в этом и его и Тамарино

счастье.

– Сын, у меня не было охоты доказывать... Коль уж тебе втемяшилось... Что

у нее во Фрунзе получилось? Писала тебе: ждет, любит. Одновременно писала

матери: парень сватает. Что делать? Мать посоветовать не успела, Томка уж

окрутилась. Даже десятилетку не окончила. Первого встречного-поперечного

выше тебя поставила, выше ученья. Здесь, едва отдышалась, морячок появился.

– Морячок в загранку ходил, в Коломбо, например. Тамара любознательная!